Белое движение 

ЛОЗАННСКИЙ ПРОЦЕСС

В. Г. Чичерюкин-Мейнгардт

На рубеже 80-х - 90-х годов уже прошлого века в тогдашнем "перестроечном" советском обществе достаточно открыто и громко обсуждался вопрос об исторической и уголовной ответственности комунно-советского режима. Среди лозунгов и призывов, с которыми выходили сторонники де­мократических перемен на улицы Москвы и Пе­тербурга, Нижнего Новгорода и Ярославля, встре­чались такие: "КПСС - билет в Нюрнберг!", "На­следников Ленина - к ответу!", "КПСС - под суд!". К сожалению, в отличие от бывших социалисти­ческих стран Восточной Европы в РФ эти при­зывы так и остались призывами. Благоприятный момент после событий августа 1991 года был упу­щен... Однако вернуться к вопросу об историчес­кой и уголовной ответственности комунно-совет­ского режима никогда не будет поздно. Тем более, что подобный процесс состоялся в 1923 году, прав­да, не в России, а в Швейцарии.

10 мая 1923 года в городе Лозанне (Швейца­рия) выстрелами из револьвера был убит гене­ральный секретарь советской делегации на Лозан­нской конференции по Ближнему Востоку (в про­шлом - недоучившийся инженер-технолог) В.В. Воровский и ранены два его помощника. Сразу же стало известно, что расстрелял советскую делега­цию швейцарский гражданин, бывший офицер Русской Императорской и Белой армий Мориц Конради.

Обстоятельства этого громкого дела известны во всех подробностях. Вот как описывали их на страницах русской белоэмигрантской печати1:

«Около 20 час. 00 мин. М. Конради пришёл в ресторан гостиницы "Сесиль" и занял свободный столик. В это время в зале было около тридцати посетителей. Вскоре в ресторан пришли Воровс­кий и его помощник И. Аренс, а через некоторое время и другой советский сотрудник - М. Дивил-ковский. Все они заняли столик недалеко от Кон­ради.

Когда большинство посетителей покинуло ре­сторан, Конради подошёл к Воровскому и два раза выстрелил в него в упор. С простреленной голо­вой Воровский замертво рухнул на пол. После этого Конради выстрелил ещё раз в воздух, что­бы напугать двух сотрудников Воровского. Аренс спрятался под стол и затем распластался на полу. Дивилковский же попытался обезору­жить стрелявшего, но ударом кулака был сбит с ног и затем ранен в оба бока. Арене также был ранен в плечо и бедро, но оба советских сотруд­ника, сопровождавших Воровского, отделались лишь лёгкими ранениями.

Стрелявший сам попросил метрдотеля гости­ничного ресторана, в котором и произошло убий­ство, вызвать полицию, и добровольно предал себя в руки властей. Вскоре швейцарская полиция аре­стовала и единственного сообщника Конради - также бывшего белого офицера А. Полунина.»

Началась подготовка к судебному процессу, за которым пристально следила общественность все­го мира. В том, что это будет не рядовой уголов­ный, а громкий политический процесс, заранее были уверены все.

СССР рассчитывал превратить процесс в Швейцарии в судилище над Белым движением и Белой эмиграцией. В этом отношении советской стороне представлялась весьма подходящей фи­гура главного обвиняемого Конради - выходца из семьи русских швейцарцев, предпринимателей, в недавнем прошлом белого офицера - идеального представителя "класса эксплуататоров, воевавше­го против рабочих и крестьян, защищая собствен­ность, отобранную у его семьи трудящимися".

Напротив, русская Белая эмиграция с самого начала постаралась сделать всё, чтобы еще раз на­помнить мировой общественности о крас­ном терроре, организованном голоде, болыпевицких репрессиях первых лет советской власти и превратить Лозаннский процесс в суд над комун-но-советским режимом.

В обстановке, когда левые политические кру­ги европейских держав не сочувствовали русским Белым и с известной долей симпатии относились к большевицкому эксперименту над Россией, к ним примыкали и левые круги русской эмигра­ции. Тем не менее, на суде с обвинениями в адрес советской власти выступили даже и те, кто в свое время тяготел к левым.

Уже в ходе подготовки к судебному процессу в русскую эмигрантскую печать просочились све-

дения о том, что свидетелем защиты будет выс­тупать недавно высланный из Совдепии исто­рик и публицист СП. Мельгунов, который ис­пользует не только материалы своего личного архива, но и часть архива так называемой "Ко­миссии тайного советника Г.А. Мейнгардта".2

Подготовка к судебному процессу заняла пять меся­цев. Защитниками обвиняе­мых должны были высту­пать известные швейцарские адвокаты Т. Обер (Полуни­на) и С. Шопфер (Конради). Суд начался 5 ноября 1923 года и продолжался десять дней. Защита привлекла око­ло семидесяти свидетелей, главным образом, русских беженцев, а также швейцар­цев, которые вынуждены были покинуть Россию пос­ле захвата власти большеви­ками. В качестве свидетелей защиты проходили самые разные лица, в частности: об­щественная деятельница, княгиня С.С. Куракина; историк и публицист СП. Мельгунов; поэтесса Е.Ю. Кузьмина-Кара­ваева [будущая монахиня Мария (Скобцова)]; философ, экономист, публицист и историк (быв­ший "легальный марксист"), академик П.Б. Стру­ве; экономист и социолог П.А. Сорокин; обще­ственно-политическая деятельница, видная ма­сонка Е.Д. Кускова. Демонстрировались фотогра­фии, сделанные на местах советских преступле­ний, - могилы убитых заложников в Пятигорс­ке, трупы людей, замученных харьковскими че­кистами. По признанию самого адвоката Обера, в течение пяти месяцев подготовки к процессу он пережил страдания русского народа. На суде также демонстрировались фотографии советс­ких тюрем и расстрельных рвов. Эти документы произвели неизгладимое впечатление как на швейцарских судей, так и в целом на обществен­ное мнение.

Как сообщалось в заметке, посвященной трид­цатилетию Лозаннского процесса в официозе русской военной эмиграции: "Обер обрисовал жуткую картину жизни в Советском Союзе; он перечислил все ужасы пыток и истязаний, кото­рым подвергается русский народ в Советском Со­юзе. Обер обрисовал облик советских руководите­лей, он документально доказал, что все они являлись платными агентами немецкого генерального штаба".3

Опираясь на материалы "Комиссии Мейнгар­дта", Обер поведал суду о массовых арестах, пытках, убийствах, творившихся в первые годы со­ветской власти в Москве, Ка­зани, Екатеринбурге, Таш­кенте, Благовещенске, Омске, Царицыне, Ростове-на-Дону, Воронеже, Харькове, в Кры­му. Швейцарский адвокат до­ложил также и о преступле­ниях советской власти в Латвии и Эстонии, в городах Валка, Дерпт, Митава, Рига, Везенберг, где красноармей­цы расстреливали крестьян и крестьянок, зачастую вместе с маленькими детьми; убива­ли православных священников и лютеранских пасторов.

Обер процитировал слова "наркома просвещения" (бывшего цюрихского сту­дента) А. Луначарского: "Мы ненавидим христиан", "Долой любовь к ближнему", "То, что нам нужно, - это ненависть". Упомянул Обер и о советских плакатах, которые "украшали" в те годы стены официальных учреждений в СССР: "Религия - опиум для народа!", "Долой бога!", "Смерть бо­гам!".

Попытки советской стороны в ходе судебно­го процесса уравнять красный и белый террор встретили энергичный отпор со стороны Обера, который заявил: "Коренное различие заключает­ся в том, что со стороны большевиков террор был возведен в систему, тогда как со стороны белых против него боролись, не всегда, конечно, с нуж­ным у спехом". Обер упомянул казачьих атаманов, которых так и не сумел поставить на место Вер­ховный Правитель России, адмирал А.В. Колчак. В этой связи согласимся с мнением Ю.Г. Фельштинского,4 который отмечает, что в отличие от красных белые на территориях, освобожденных от советской власти, не создавали бесчисленных "чрезвычаек", "ревтрибуналов" и "заградотрядов" и не объявляли по сословному или классо­вому признаку войну практически всем жите­лям бывшей Российской Империи.

Наряду с обвинениями белых в лице офице­ров Конради и Полунина в белом терроре, совет­ская сторона в ходе судебного процесса попыта­лась свести поступок главного обвиняемого к мо­тивам личной мести. Но и этот выпад получил достойный отпор Обера. И адвокаты, и сами их подзащитные подчеркивали, что главным моти- вом, побудившим совершить покушение на жизнь советского дипломата, было желание ото­мстить большевикам за Россию, за те неисчис­лимые беды и страдания, которые принесла всем жителям бывшей Империи советская власть. Что же касается личного мотива, то он у Конради и Полунина в некоторой степени присутствовал. Оба подсудимых участво­вали в I Мировой войне, ко­торую в России называли Второй Отечественной (после 1812 года) войной. Партия большевиков во гла­ве с В. Ульяновым (он же Ле­нин) последовательно выс­тупала за поражение Рос­сии и за превращение вой­ны Отечественной - в вой­ну Гражданскую. Поэтому для верных своему долгу русских офицеров слово "большевик" или "комму­нист" было синонимом по­нятию предателя Отечества. В свою очередь Обер напом­нил суду о сборищах сто­ронников пораженчества здесь, в Швейцарии; о сход­ках Ленина с германскими представителями в Берне и об отправке опломбирован­ного вагона. Во время вой­ны 1914 - 1918 годов большевицкий агент Воровский, сидя в Стокгольме (Шве­ция), становится звеном той цепи, которую со­здал Ленин при посредстве германского генераль­ного штаба. Об этом знали в то время многие как в России, так и за границей.

К мотиву личной мести может быть отне­сен и такой факт. После захвата власти боль­шевиками отца

главного обвиняемого, Морица Конради, несколько раз арестовывали, пос­ле чего он умер в больнице. Также от рук боль­шевиков погибли еще двое его родственников.

Однако главным личным мотивом в поступ­ке Конради и его единомышленника было дру­гое. Родившиеся и выросшие в России, они ис­кренне любили Россию. Следует вспомнить, на­пример, что с началом I Мировой войны Конра­ди пожелал добровольно поступить на военную службу в России, но, как иностранному поддан­ному ему в том было отказано. Не успокоившись на этом, он подал прошение на Высочайшее Имя, которое в порядке исключения было удовлетворено Государем.

Справка

Из послужного списка М. Конради за 1917 год, хранящегося в Российском Государственном Военно-историческом Архиве (РГВИА):

"Конради Мориц - Александр Александро­вич, Подпоручик.

Родился 29 мая 1896 г., бывший швейцарский граж­данин, уроженец Петрогра­да, вероисповедания ре­форматского.

Воспитание:

Общее: в ре­альном отделении училища при Реформатских церквах в Петрограде, окончил курс с дополнительным (кур­сом).

Военное: в Павловском военном училище окончил 4-месячный курс военного времени по первому разря­ду.

Должность по службе: младший офицер.

Имеет ордена: орден Св. Анны 4-й ст. с надписью "За храбрость".

В апреле 1917 г. прибыл в 145-й Новочеркасский (пехотный) полк,(назна­чен) офицером 1-й роты.

В августе 1917 г. награждён орденом Св. Анны 4-й ст. с надписью "захрабрость". В июле 1917 г., участвуя в боях на Буковине, был дважды ранен. В октябре 1917 г. командирован в штаб 37-й пехотной дивизии".5

К сказанному в послужном списке М. Конра­ди добавим, что в годы Гражданской войны он воевал против красных в рядах Дроздовской стрелковой дивизии. Капитана Конради, своего адъютанта, упомянул в книге "Дроздовцы в огне" последний начальник Дроздовской дивизии ге­нерал-майор А.В. Туркул. Что же касается Полу­нина, то он также пошел на войну в 1914 году доб­ровольцем, а во время Гражданской войны сра­жался против большевиков в рядах Белой Армии.

И тем контрастнее прозвучали в зале суда ха­рактеристики советских вождей, данные Обером. Вот, что говорил о них швейцарский адвокат:

Когда в Цюрихе в 1916 году Ленину указали, что революция потребует миллионов жертв. он громко засмеялся своим саркастическим смехом.

Л. Троцкий (он же Бронштейн) - один вне­шний вид его обличает нервную напряженность воли, хитрость и дерзость, но постоянные подер­гивания изобличают также состояние страха.

А. Коллонтай - особа сомнительного поведе­ния.

Г. Зиновьев (он же Апфельбаум) - оратор-де­магог, ревностный про­поведник красного тер­рора.

Г. Чичерин, хотя и дворянского происхож­дения и хорошего воспи­тания остался совершен­но равнодушным к ужас­ной участи, к гибели и разорению своих бли­жайших родственников во время революции.

Л. Красин организо­вывал вооруженные экс­проприации.

М. Литвинов (он же Баллах) - тоже экспроп­риатор, арестованный в Париже за сбыт кредит­ных билетов, украден­ных в Тифлисской кон­торе Государственного банка.

X. Раковский - болга­рин по происхождению, занимавшийся шпиона­жем в пользу Германии в Румынии и на Украине.

К. Радек (он же Собельсон) - австрийский подданный, стяжатель и аферист.

В заключение своей речи адвокат Обер ска­зал: "Я вновь и вновь повторяю: Конради и Полу­нин не совершили злодеяние; они выполнили спра­ведливый акт возмездия.

Когда вы [присяжные - В.Г, Ч.-М.]удалитесь, чтобы совещаться перед принятием решения, вас незримо окружит несметное множество безмол­вных свидетелей. Тени убитых французов, бель­гийцев, австралийцев, американцев, канадцев, павших на полях битв благодаря измене больше­виков. Миллионы и миллионы русских, погибших от голода, миллионы русских детей. Русские мужчи­ны и женщины, молодые и старики, замученные в пытках, доктора, сестры милосердия, крестья­не, рабочие, священники, распятые на кресте.. И в глубине вашей совести вы почувствуете всю чело­веческую близость к страждущей душе замученного русского народа, и в вашем сердце найдется отклик на тяжкие муки тех, кто и сейчас стра­дает в России.

Все они до сих пор взывали к небу, моля о пра­восудии. Никто не дал им ответа. Вы, вы ответь­те им!"

По приговору швейцарского суда Конради и Полунин были оправданы. При объявлении при­говора публика устрои­ла овацию. Это была по­беда над советским ре­жимом.

Речь Обера, переве­денная на русский язык, была издана отдельной брошюрой в Белграде (Королевство СХС) в 1924 году. В предисло­вии советский режим назывался "отврати­тельным засильем гор­сти изуверов, которые в союзе с подонками насе­ления, с уголовными пре­ступниками, руками наймитов-инородцев во имя несбыточных уто­пических задач, лежав­ших вне страны, истреб­ляли, морили голодом русский народ, лишали его свободы в самых есте­ственных и плодотвор­ных стремлениях, на­копления вековых тру­дов, втоптали в грязь святыни".

Как же сложилась дальнейшая судьба глав­ных действующих лиц Лозаннского процесса?

Памятуя о том, что у ВЧК - ОГПУ "длинные руки", Мориц (Александр) Конради уехал во Францию и поступил в Иностранный Легион, где чекистам до него было не добраться. В 1925 -1926 годах он, вероятно, принял участие в войне испано-французских войск против так называ­емой Рифской республики - племенного по­встанческого образования в Северном Марок­ко.6 Согласно сообщению газеты "За свободу", выходившей в Варшаве (Польша) на русском языке, скончался М. Конради в Африке, в марте 1931 г., находясь в рядах Иностранного Легиона.

Что же касается второго обвиняемого по делу об убийстве Воровского - Аркадия Полунина, то известно, что он служил секретарем Российско­го Общества Красного Креста в Женеве (Швей­цария),7 во второй половине 1920-х годов был близок к руководству РОВСа, входил в окруже­ние генерал-лейтенанта, барона П.Н. Врангеля, а в годы II Мировой войны, по некоторым сведе­ниям, принимал участие в Русском Освободи­тельном Движении.

А швейцарец адвокат Обер за время процесса настолько проникся состраданием к страждуще­му под игом большевизма русскому народу, что в 1924 году организовал Лигу по борьбе с III Ин­тернационалом (т.н. "Лигу Обера"), приветствуя создание которой, генерал барон Врангель зая­вил, что мечтает видеть Лигу мировой организа­цией, которая повсюду будет противостоять Ко­минтерну. "Давно пора", - резюмировал Главно­командующий и передал в пользу Лиги чек на двадцать тысяч франков.8

Несколько лет спустя после окончания Ло­заннского процесса Конради - Полунина в пра­вославном храме Христа-Спасителя в Нью-Йор­ке (США) была сооружена сень и установлены мемориальные доски с именами членов Россий­ского Императорского Дома, погибших от рук большевиков, и числовыми данными о русских людях, "злодейски умученных и убиенных большевиками":9

• 31 епископ;

• 1560 священников, учителей, адвокатов;

• 34585 адвокатов, судей, докторов;

• 16367 студентов и учащихся;

• 75900 чиновников и полицейских;

• 65890 крупных землевладельцев и купцов;

• 258900 высокопоставленных лиц и дворян;

• 56340 офицеров;

• 268000 солдат и матросов;

• 196000 рабочих;

• 890000 крестьян.

Цифры эти в значительной степени основыва­ются на материалах "Комиссии Мейнгардта". Со­ветская сторона никогда не осмеливалась опровер­гнуть эту кровавую статистику, делая вид, что не было ни самой Комиссии, ни сотен тысяч жертв красного террора. Поэтому и сегодня, спустя во­семьдесят лет, русские патриоты с сугубым бла­гоговением почитают память тех, кто в 1923 году прямо или косвенно призвали к законному от­вету преступный советский режим.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1 «Часовой», № 336 (11), ноябрь 1953, с 22.

2 В конце 1918 г. по распоряжению Главнокомандую­щего В СЮР, ген. А.И. Деникина была создана Особая
следственная комиссия по расследованию злодеяний большевиков. Причем, эта Комиссия должна была рас­
следовать не только такое беспрецедентное явление,как красный террор, но и другие преступные новшества
советского режима, как-то: борьба против религии, преследование рабочих организаций, репрессии против ка­
заков, женская социализация и пр. Председателем Ко­миссии был назначен известный московский юрист, дей­
ствительный статский советник Георгий Александро­вич Мейнгардт (1866 - 1945). Составленная из профес­
сиональных юристов, Комиссия вела следствие с соблюдением норм права, существовавших в Российской Им­
перии, настолько, насколько это было возможно в усло­виях Гражданской войны. Первоначально члены Комис­
сии могли работать лишь в нескольких крупных горо­дах Северного Кавказа и Юга России, освобожденных от
советской власти. В 1919 г. в связи с продвижением бе­лого фронта территория, охваченная работой Комис­
сии, существенно увеличилась. Наибольшую извест­ность получили материалы Комиссии о преступлениях
чекистов, собранные в Харькове, Киеве, Одессе, Херсо­не, Николаеве, Воронеже. При отступлении Белой ар­
мии материалы Комиссии были доставлены в Новорос­сийск и морем вывезены в Константинополь (Турция).
Председатель Комиссии, уже тайный советник Мейн­гардт некоторое время продолжал работу в Крыму и
еще до эвакуации армии убыл в Константинополь. В 1922 г. он с семьей прибыл в Париж (Франция) и в ходе
подготовки к Лозаннскому процессу предоставил воз­можность Мельгунову ознакомиться с частью докумен­
тов, собранных его Комиссией. Во многом на основе этих материалов Мельгуновым был написан труд "Красный
террор в России 1918- 1923" (первое изд.: Берлин, 1923; переизд. за рубежом в 1924, 1979 и 1989 гг.; единствен­
ное переиздание в России: М., 1990), хотя он ни разу не упоминает имени Мейнгардта, вероятно, опасаясь за
судьбу его родственников, оставшихся в подсоветской России. Малая часть материалов Комиссии вошла в сб.:
Фельштинский Ю. Красный террор в годы гражданс­кой войны. Лондон, 1992.

3 "Часовой", 1953, №336.

4 Фельштинский Ю. Указ. соч., предисл.

5 РГВИА, ф. 409, оп..1, № 40-193 (1917 г.)

6 Французской Республиканской службы майор АД.Кнорре свидетельствовал о встрече с сержантом Мо­
рисом Конради в городе Сиди-Белъ-Аббес (Французский Алжир), где располагалась штаб-квартира Легиона
("Часовой", 1953, №336 с. 17со ссылкой на газету "Но­вое Слово" от 24 сент. 1953). Однако к сведениям, приве­
денным в этой заметке, следует отнестись осторож­ностью, т.к. многие из них явно противоречат фактам.

7Шкаренков ЛК. Агония Белой эмиграции, М., 1987, с. 60.

8 "Русь" (София, Болгария), 1924,18.6.

9 "Русский военный вестник", 1927, № 89.

Вестник РОВС №8-9 2004 г.

К 90-летию Белой борьбы

Генерал Дроздовский

1-го января 1919 года, скончался от ран, один из Основоположников Белой борьбы — Ген. Штаба генерал-майор Михаил Гордеевич Дроздовский,  который, одним из первых, не только откликнулся на призыв генерала Алексеева, но единственный из командиров всех рангов и степеней, Русской Армии, сформировал в Румынии и привёл на Дон отряд почти равный по численности Добровольческой Армии.
М.Г. Дроздовский, сын генерала, участника Севастопольской обороны, родился 7 окт. 1881 г. в г. Киеве. Окончив Киевский кад. корпус и Павловское военное училище, М. Г. в 1901 году был произведен в подпоручики и вышел в Л-Гв. Волынский полк. В 1904 г. он поступил в Академию Ген. Штаба, но по объявлению Японской войны, немедленно оставил Академию и прикомандировался к 34-му Вост. Сибирскому стр. полку, в рядах которого провёл всю войну, получил несколько боевых наград и под Ляояном был ранен в ногу. По окончании войны М. Г. вернулся в Академию, которую и окончил в 1908 году. Отбыв ценз командования ротой в родном полку, М. Г. занимает ряд штабных должностей, сначала в Штабе Округа в Харбине, а затем  в  Варшаве.
Но его деятельная натура не могла примириться с чисто канцелярской штабной работой, с невозможностью проявлять инициативу. В 1912 г., он хлопочет о командировании его на Балканскую войну, но хлопоты его остаются безрезультатными; в 1913 г. он поступает в Севастопольскую авиационную Школу, где  изучает   наблюдение   с   аэропланов.
Начало 1-ой Мировой войны капитану Дроздовскому приходится провести в Штабе Сев. — Западного фронта, что его очень тяготит. После долгих хлопот ему удается попасть в Штаб 27-го Арм. Корпуса и осенью 1915 г., с производством в подполковники — М. Г. назначается Начальником Штаба 64-ой пех. дивизии. Наконец, он смог в боле широком масштабе проявить свою инициативу. Не в пример другим Н.кам Штабов, стремивщихся издали управлять по карте, п. Дроздовский проводит целые дни на позиции, организует, контролирует и, когда нужно, лично водит части в атаку. Так 5 сент. 1916 г., он во главе 254-го Николаевского полка берёт сильно укрепленную гору Капуль, защищающую Кирлибабский проход, причем был тяжело ранен в правую руку.
В январе 1917 г., не совсем оправившись от ран, пп.Дроздовский вернулся в строй, был произведен в полковники, с назначением Н-ком Штаба 15-ой пех. дивизии. Там застала его революция, которая, по мнению п. Дроздовского, вела к гибели России.
«Вы положились на армию », писал он в первые «восторженные дни великой и бескровной» «а она не сегодня, завтра начнет разлагаться, отравленная ядом политики и безвластия . . .»
Долгожданная мечта п. Дроздовского получить полк, наконец, осуществилась: 6 апреля он был назначен Командиром 60-го пех. Замосцкого полка. Но, в революционных условиях это командование не принесло радости, не дало поля для творческой работы. Положение п. Дроздовского в полку стало очень острым с первых же дней командования — он никому не давал потачки, говорил солдатам горькие истинны и высказывал все  свое пренебрежение  к пресловутым  советам.
« С души воротит », писал он, наблюдая, « как вчера подававшие всеподданнейшие адреса, сегодня пресмыкаются перед чернью.. Несомненно, что нетрудно было бы поплыть по течению и заняться ловлей рыбы в мутной воде революции, но моя спина не так гибка и я не так малодушен, как большинство наших. Конечно, проще было бы оставить все и уйти, проще, но нечестно. Я никогда не отступал перед опасностью, никогда не склонял перед ней своей головы и поэтому я останусь  на своем посту до последнего часа».
И п. Дроздовский до конца старался сохранить славное   имя   полка   и   заставить    своих   солдат сражаться.   Еще   11-го   Июля   у   Марешешти  его полк берет 10 орудий, но вскоре деморализованная, трусливая масса, не подававшаяся управлению, при малейшей возможности покидала окопы. 1-го августа, при небольшом нажиме немцев  п. Дроздовский видел поголовное бегство своего полка. Тогда он решил покончить со свободами и приказал бить и стрелять беглецов. Были приняты  самые  крутые  меры:  офицеры   наблюдали за цепями с револьверами в руках, позади были поставлены разведчики и пулеметы и всякая попытка к бегству встречалась огнем. Благодаря этому, позиция была удержана и немцы, встретивши отпор, не дерзали на новую атаку. Затем п. Дроздовский устроил суд и расправу и начал забирать полк в руки. В это время он получает, по давнишнему представлению, Орден  Св. Георгия 4-ой степени.
Настал большевицкий переворот. Помимо своего желания п. Дроздовский был назначен начальником 14-ой пех. дивизии. Но на фронте развал дошел до последнего предела и бороться с ним стало  совершенно  бесполезно.
«Россия погибла, наступило время ига, неизвестно, на сколько времени — это иго горше татарского», записывает п. Дроздовский, 11 декабря, в своем дневнике. Он складывает с себя звание Н-ка 14 пех. дивизии и уезжает в Яссы. Здесь он ориентируется в политических делах, видится с представителями Московского Центра и иностранными военными агентами, с полк. Троцким, прибывшим от ген. Алексеева. П. Дроздовский стучится в двери Штаба Румынского Фронта, уговаривая, убеждая, умоляя создать добровольческие части для борьбы с большевиками, для помощи ген. Алексееву. Но Штаб Фронта остается  глух к набату п. Дроздовского.
Дело в том, что Главнокомандующий Румынским Фронтом ген. Щербачев, под известным давлением союзных миссий, имевших большое влияние в Румынии, принял предложение Украинской Центральной Рады сформировать из войск Румынского и Юго-Западного Фронтов, особую Украинскую армию для борьбы с Центральными Державами. Предприятие явно фантастическое: у Рады не было никаких средств заставить сражаться солдат, которые и вообще воевать не хотели, за чужую им идею какой-то самостоятельной Украины.
Но наши союзники хватались за каждую соломинку — им нужно было как-то остановить поток германских дивизий, который после большевицкого переворота устремился с Русского фронта на Западный. В этом, конечно, и лежала основная и единственна» причина их интервенции 1918 г. Прямое или косвенное влияние мировой войны красной нитью проходит через всю гражданскую войну. Вмешательство в неё и наших союзников и наших врагов имело место тогда, когда это диктовалось интересами мировой войны и ея ликвидации. Вне этого, интервенция, с их точки зрения, не оправдывала неизбежно связанных с нею жертв. И как только мировая война окончилась — значение России, для наших союзников идля наших врагов, сразу упало почти до — О. Романтика в политике в XX столетии, несомненно, являлась анахронизмом и строить на ней   расчеты   не   приходилось   и  не   приходится.
К сожалению этой романтикой, этой пресловутой «верностью к нашим союзникам» были заражены верхи, да и не только верхи, нашей армии, в том числе и штаб Румынского Фронта. П. Дроздовский, один из немногих, трезво смотрел на вещи и отдавал себе отчет, что когда им будет выгодно, наши союзники нас и продадут и предадут. Своя рубашка ближе к телу — Россия прежде всего и на пути к ея спасению нужно и должно использовать и союзников и врагов.
Потерпев неудачу в попытке толкнуть Штаб Румынского Фронта к формированию антибольшевицких частей, п. Дроздовский решает взять на себя эту тяжелую задачу. 16 декабря 1917 года он начинает в Яссах формирование своего отряда. Начинается вербовка среди офицеров, проезжающих с фронта через Яссы, направляются   вербовщики   в  Кишинев,   Одессу,   Киев   и   др. южные города. Сам п. Дроздовокий едет в Одессу и выступает там, на собрании офицеров. «Я, прежде всего», говорит п. Дроздовский. «люблю свою Родину и хотел бы ей величия. Ея унижение — унижение и для меня, над этими чувствами я не властен и пока есть хоть какие нибудь мечты — я должен постараться сделать что-нибудь; не покидают того, кого любишь в минуту несчастья, унижения и отчаяния. Еще другое чувство руководит мною — это борьба за культуру,  за нашу русскую культуру».
Безусловно, формирование своего Отряда п. Дроздовский производит с согласия Штаба Румынского Фронта, но последний делает вид, что ему ничего об этом неизвестно и, во всяком случае, помощи не оказывает. Ни оружия, ни хлеба, ни одной банки консервов из ломящихся складов Румынского Фронта получить п. Дроздовскому не удается. Штаб Фронта старался сохранить невинность перед Украинской Радой, относящейся весьма враждебно ко  всяким не украинским формированиям.
Вооружались и снабжались Добровольцы сами, останавливая эшелоны и мелкие части, уходившие самовольно в тыл и отбирая у них оружие и продовольствие. Действовали, при этом, решительно, смело, и подавляли всякую попытку к сопротивлению. 12 января 1918 года Центральная Рада провозглашает самостоятельность Народной республики и вступает в переговоры с Центральными державами о заключении мира. Оставшись у разбитого корыта союзные миссии и ген. Щербачев резко меняют свое отношение к добровольческим формированиям — широко открывают интендантские склады и отпускаются денежные суммы.
24 января ген. Щербачев решает расширить формирование Добровольческих частей, начатое п. Дроздовским. Но, к сожалению, инспектором добровольческих формирований назначается ген. -л. Кельчевский, а п. Дроздовскому, инициатору и создателю всего, отводится скромная роль к-ра 1-ой бригады. Начинается формирование 2-ой бригады в Кишиневе, намечается 3-ьей в Болграде. Ген. Кельчевский и его н-к штаба г. м. Алексеев начинают кипучую канцелярскую деятельность, не принимая во внимание всё время меняющуюся политическую обстановку: разрабатываются штаты, создаются и пухнут всевозможные штабы. Пополнение же строевых частей идет слабо. В Румынии, как и на  Дону, поступать добровольцами г. г. офицеры уклоняются под разными предлогами. П.- Дроздовский всегда настаивал, чтобы ген. Щербачев отдал приказ по Фронту, предписывавший всем офицерам, с надежными солдатами явиться в Яссы для поступления в добровольческие части. Рядовое офицерство не разбиралось в политической обстановке, привыкло повиноваться и ждало приказа. Отдать этот приказ ген. Щербачев так ине решился, хотя отдать его было нужно еще в начале Ноября.   .
27 января, Центральная Украинская Рада заключает мир с немцами и последние начинают оккупировать Украину; румыны занимают Бессарабию. П. Дроздовский настаивает на немедленном уводе добровольческих частей за Днестр, но штаб ген. Кельчевского этому всячески препятствует. Так тянется до половины февраля, когда ген. Щербачев и Кельчевский решают, что при создавшейся политической обстановке дальнейшее существование добровольческой организации бесцельно. Отдается приказ о роспуске бригад. Ген. Белозор распускает 2-ую Кишиневскую бригаду, но полк. Дроздовский категорически отказывается выполнить приказ. Он сосредотачивает свои части в Соколах, предместье Ясс и требует эшелоны, для перевозки бригады в Кишинев. Румыны, поддерживаемые украинским послом Галибом, в течении недели всеми средствами стараются задержать выход. Теперь им приходится играть уже немецкую скрипку.
Два раза они подтягивают в Соколы свои пех. части для разоружения бригады — и каждый раз п. Дроздовский разворачивает против них свои цепи. В пару с румынами действует и штаб ген. Кельчевского. Н-к его штаба ген. Алексеев ведет пропаганду среди офицеров бригады, призывая их не слушаться «авантюриста» Дроздовского..
Несмотря на угрозы румын и уговоры Штаба Фронта, п. Дроздовский твердо решил пробиваться с оружием в руках. Он заявил, что в случае попытки разоружения он откроет из своих орудий огонь по Яссам и Королевскому Дворцу. И если дело не дошло до вооруженного столкновения, то только потому, что румынские власти поняли, что в лице п. Дроздовского они натолкнулись на действительно решительного человека, готового идти до конца. Они выдали бригаде снаряды, бензин и предоставили поездные составы.
28-го Февраля, полковник Дроздовский с автоколонной и броневыми автомобилями перешел старую Русскую границу в Унгени. Начался 2-х месячный — ДРОЗДОВСКИЙ Поход. В Кишиневе п. Дроздовский сделал последнюю попытку увлечь в поход 2-ую бригаду, готовый войти в подчинение ген. Белозору, лишь бы поскорее помочь ген. Алексееву. Но, ген. Белозор, боясь ответственности и риска, сослался на приказ о роспуске, назвал поход на Дон безумной авантюрой и удержал офицеров  своей  бригады.
В м. Дубоссары, на левом берегу Днестра, была окончательно установлена организация Отряда. Его состав: Стрелковый полк - 3 роты, Конный дивизион — 2 эскадрона, легкая 4-х ор. батарея, конногорная — 4-х ор. батарея, мортирный взвод — 2 гаубицы, 3 бронеавтомобиля, техническая часть и лазарет. Всего — около 1.050 человек.
7-го марта Отряд выступает из Дубоссар. Цель одна — соединение с Добровольческой Армией генерала Алексеева, которая, по слухам, где то на  Дону. Впереди неизвестность и 1.000 верст пути. Больше всего беспокоят п. Дроздовского австрогерманцы, их эшелоны уже идут через Раздельную на Одессу и из Киева на Екатеринослав и Лозовую. Нужно было выступить, по крайней мере, на две недели раньше.
«Но жребий брошен», пишет п. Дроздовский, ... « Нам предстоит далекий путь и в этом пути будем, временно, избегать столкновений с немцами, вести политику налево и направо, огрызаться на одних, драться с другими и через потоки своей и чужой крови пойдем безстрашно и упорно к заветной цели ».
Железная дорога Разделъная-Одесса пройдена беспрепятственно. С австрийцами, а потом с немцами установились отношения вооруженного нейтралитета и настороженноети, но не лишенных взаимного уважения. Австро — германские офицеры понимали и сочувствовали тому тяжелому положению, в котором оказались русские офицеры, выполнявшие свой долг перед Родиной. Во всех столкновениях Добровольцев с украинцами немцы, не стесняясь, выражали свое презрение к своим невольным союзникам. В Мелитополе
Н-к штаба 15-ой герм, резервной дивизии, в частном разговоре с п. Дроздовским, дал ему совет скорее уходить, т. к. Украинская Рада настаивала на разоружении его отряда. Добровольцы же ценили джентльменское отношение немцев и их готовность всегда помочь  раненым  Добровольцам.
Отношение населения  к отряду было, в большинстве случаев благожелательным. Крестьянская масса, особенно хуторяне, стонали от насилий и грабежей банд, называвших себя то большевиками, то петлюровцами. Поэтому приход отряда, который платил пунктуально за всё, встречали с радостью и облегчением. Просили остаться, навести порядок, наказать виновных. Даже еврейское население многочисленных местечек, относившееся, принципиально, недоброжелательно к отряду, только потому, что это был офицерский отряд, распространявшие про Добровольцев всякие нелепости и занимавшиеся доносами австрийцам — начали видеть в отряде единственную  защиту  и  обращаться  к  нему   за помощью.
Но были сёла, окончательно обольшевичившиеся с их советами и красной гвардией. Они мучили и убивали офицеров, попадавших в их руки, нападали на хутора и другие сёла. Так в с. Долгоруково, около м. Новый Буг, крестьяне перебили группу офицеров и солдат 84-го Ширванского полка, возвращавшихся со знаменем полка на Кавказ. В таких случаях расправа была всегда быстрой и жестокой.
Благодаря решительным действиям Дроздовского, грозная слава окружала отряд и наводила панический страх на красногвардейцев. Силы его иначе не считались как десятками тысяч. Даже немцы были уверены, что в отряде не меньше 5.000  с  сильной  артиллерией.
Отряд быстро продвигался вперед. Менялась погода — ранняя весна, затем снова ударили морозы и, наконец, наступила оттепель. С трудом вытаскивали орудия и повозки из черноземной грязи, пришлось бросить автомобили. Люди, измучились, просили отдыха, но п. Дроздовский непреклонно шел вперед — он спешил, раньше немцев, захватить переправу через Днепр.
Всегда впереди Отряда, на сером Россинанте, с пехотной винтовкой за плечами, в подбитой ветром шинелишке, ехал п. Дроздовский. Худой и нервный, он был похож на средневековаго монаха, ведшего крестоносцев освобождать Гроб Господень. Замкнутый в себе, всегда одинокий со своими мыслями и с тяжелой ответственностью, которая лежала на его плечах, он думал обо всём, вникал во всё.
Постепенно, исподволь он натягивал вожжи, заставил г. г. офицеров вспомнить забытую ими дисциплину и офицерские отношения. Прекратил суровыми мерами своеволие, заставил, по суду чести,  драться на дуэли за пощечину, причем виновник был убит и, по суду же чести, выгнал из отряда офицера, который сам спасся, не поддержав своего товарища поручика кн. Шаховского, убитого  в  соседнем селе комитетчиками.
И на всем пути поиски денег, этого главнейшего нерва всякого дела, денег, которых так мало уделил Штаб Румынского Фронта; заботы о привлечении добровольцев, их обучении и вооружении; выступления перед десятками сотен офицеров всех этих Бердянсков, Мариуполей, Таганрогов, горячие призывы, которые давали только десятки добровольцев. И бесконечные переговоры со всевозможными общественными деятелями.
«Теперь в самом центре борьбы», пишет п Дроздовский «я вполне понял как ничтожны, бездарны и безсилъны наши общественные деятели и политики, наши имена и авторитеты. Они ничего не понимают, как не понимали до сих пор и ни чему не научились. Ведешь с кем нибудь переговоры и не понимаешь, кто он — деятель или пустое место. Я безумно устал, измучился от этой вечной борьбы с человеческой тупостью и малодушием, но повторяю: как часовой с поста своего я всё же не уйду».
За Мелитополем подтвердились сведения, что весь Дон занят большевиками, что ген. Корнилов убит   и,    что   Добровольческая   Армия   истекает кровью в непрерывных боях, где-то на Кубани. Падала цель похода, напрасны все труды и лишения. Есть от чего пасть духом. «И всё же вперед», решает п. Дроздовский, «я с поста не уйду». Но посту его сменила только смерть ... Тяжелый, неравный бой под Ростовом, где выбило из строя больше 100 Добровольцев и пал смертью храбрых Начальник штаба Отряда полковник Михаил Кузьмич Войналович, единственный человек, по словам Дроздовского, кто мог его заменить. Но этот бой сыграл большую роль - он  оттянул  от  Новочеркасска  главный   силы красных и дал Донцам возможность занять свою столицу. Отход на Чалтырь и немедленный бросок на помощь осажденному Новочеркасску и 25-го апреля, торжественный вход в освобожденный город.
26-го Апреля, п. Дроздовский, издал свой исторический приказ, в этом приказе весь Дроздовский, весь его символ веры.

ПРИКАЗ

1-ой   Отдельной   Русской   Бригады   Добровольцев 26-го апр. 1918 г. — г. Новочеркасск.
26-го апреля, части вверенного мне Отряда вступили в г. Новочеркасск, вступили в город, который с первых дней возникновения Отряда был нашей заветной целью, целью всех наших надежд и стремлений, — обетованной землей.
Больше 1.000 верст  пройдено вами походом, доблестные Добровольцы; не мало лишений и невзгод перенесено, не мало опасностей встретили вы лицом к лицу, но верные своему слову и долгу, верные дисциплине, безропотно, без празднословия шли вы упорно вперед по намеченному пути, и полный успех увенчал ваши труды и вашу волю; и теперь я призываю вас всех обернуться назад, вспомнить всё, что творилось в Яссах и Кишиневе, вспомнить все колебания и сомнения первых дней пути, предсказания различных несчастий, все нашептывания и запугивания окружавших нас малодушных.
Пусть же послужит это нам примером, что только СМЕЛОСТЬ и ТВЕРДАЯ ВОЛЯ творят большие дела и что только непреклонное решение дает успех и победу. Будем же и впредь в грядущей борьбе ставить себе смело высокие цели, стремиться к достижению их с железным упорством, предпочитая славную гибель позорному отказу от борьбы. Другую же дорогу предоставим всем малодушным и берегущим  свою шкуру.
Еще много и много испытаний, лишений и борьбы предстоит Вам впереди, но в сознании уже исполненного большого дела, с великой радостью в сердце, приветствую я Вас, доблестные Добровольцы, с окончанием Вашего исторического Похода.
Полковник ДРОЗДОВСКИЙ

Тотчас же по прибытии в Новочеркасск Дроздовский донес Командующему Добровольческой Армией:
«Отряд прибыл в Ваше распоряжение. Ожидаю приказаний ».
Отряд простоял в Новочеркасске ровно месяц. Как в далекой Скинтеи уклад его частей было принаровлен к нормам военных училищ. Ежедневно велись занятия и поддерживалась строгая, Дисциплина. Особенно неумолим в этом отношении был К-р Стрелкового полка полковник Жебрак.
Но для самого п. Дроздовского отдыха не было. Главной его заботой было привлечение наибольшего количества Добровольцев — он читал лекции о Целях Добровольческой Армии, писал многочисленные воззвания, основал первую газету «Вестник Добровольческой Армии » и так хорошо наладил  вербовочные  бюро  на  Юге  России,  что 4/5 пополнения в Добрармию шло,  первое время, через его агентов.
Относясь весьма скептически к «общественным деятелям», он все же умея с ними разговаривать и, выжимать от них, что можно на общее дело. С помощью своего друга, профессора Напалкова, он организовал в Ростове госпиталь «Белого Креста», который до конца оставался лучшим в Армии. Сейчас же по прибытии в Новочеркасск, он устроил для своих Добровольцев, раненых под Ростовом прекрасный лазарет в Краснокутской роще и, как только позволяло ему время, он навещая раненых, интересовался здоровьем каждого и старался каждому сделать приятное. Не признавая спиртных напитков, он все же привозил в лазарет  и вино  и  коньяк.
«У него не было личной жизни», напишет потом о нем ген. Деникин, «все мысли и заботы он отдавал своей дивизии, говорил о ней, о своем детище с юношеской горячкой и любовью ».
Его Добровольцы платили ему той же монетой. П. Дроздовский сумел наладить настолько прекрасные отношения с Донцами, что ген. Краснов усиленно предлагал ему остаться на Дону и составить самостоятельную армию. Но, получив приказ ген. Деникина о присоединении, п. Дроздовский, немедленно выступил из Новочеркасска.
26-го мая, в яркий солнечный день в станице Мечетинской произошла встреча Добровольческой Армии с Отрядом полковника Дроздовского. Старый вождь ген. Алексеев, обнажив свою седую голову, отдал низкий поклон «рыцарям духа»: «Мы были одни», сказал он, «но далеко в Румынии билось русское сердце полковника Дроздовского, бились сердца пришедших с ним к нам на помощь. Вы влили в нас новые силы».
Дроздовский привел с собой около 3.000 чел. прекрасно вооруженных и снабженных, с тремя батареями, 2 автоброневиками, аэропланами, радиотелеграфом; дал Армия 1.000 винтовок, 200.000 патронов и 8.000 снарядов. Армия почти удвоилась.
Став в ст-цу Егорлыкскую, Отряд был переименован в 3-ью дивизию Добрармии, в составе стрелкового полка, получившего название 2-го Офицерского стрелкового полка, 2-го Конного Офицерского полка, лёгкой и гаубичной батарей. Конно-горная батарея капитана Колзакова была переведена в 1-ую Конную дивизию и навсегда вышла из, состава Дроздовских частей.
Присоединение Отряда дало возможность начать наступление, открыв для Армии победную эру. Наступление началось 10 июня.
3-ья пех. дивизия п. Дроздовского всегда, от Торговой до Екатеринодара, действовала в центре, наступая в лоб вдоль жел. дороги и всегда несла, поэтому большие потери, особенно от красных бронепоездов. Эту честь, атаковать всегда в лоб, Командование ей оказывало вероятно потому, что в сравнении с другими дивизиями у нея было на 2 гаубицы больше. Под Белой Глиной 2-ой Офицерский полк наткнулся на всю 39-ую дивизию красных. В ночной атаке 2-ой и 3-ий батальоны потеряли больше 400 чел., из них 100 чел. убитыми. Многие, как и сам командир полк. Жебрак были зверски замучены. Взяв Белую Глину и несколько тысяч пленных, п. Дроздовский произвел 1-ый опыт: из пленных и мобилизованных он сформировал 1-ый Солдатский полк, переименованный, впоследствии в Самурский. Этот полк, начиная уже с Тихорецкой, принял доблестное участие во всех боях Добровольческой Армии.
Еще в Яссах п. Дроздовский просил ген. Щербачева отдать приказ офицерам явиться для формирования антибольшевицких частей. Он не особенно верил в добровольчество, в добрую волю людей умирать, хотя бы и за идею. Жизнь показала, что он был прав. И в то время,  как  большевики прибегли к мобилизации и перешли на регулярную армию — Командование Доброволь ческой Армии нашло опыт п. Дроздовского пока еще не своевременным.
1-го июля пала ст. Тихорецкая. 3-ья дивизия, опять вдоль  жел. дороги,  двинулась на Екатеринодар и 14-го заняла ст. Динскую,  но  утром 15-го советский главнокомандующий тов. Сорокин захватил в тылу ст. Кореновскую.  1-ая и 3-ья дивизии Д.-А. были отрезаны и окружены. 10 дней шли упорные, кровопролитные бои — 3-ья дивизия потеряла 30 %  своего состава. И только 25 июля наступила развязка: в течении 5 часов 3-я дивизия вела двухсторонний горячий бой,  полк. Дроздовский лично водил в атаку «солдатские роты». Большевики   были   окончательно  разбиты.
2-го августа был взят Екатеринодар и 3-ья  дивизия растянулась по р. Кубани  от ст. Пашковской  до ст. Григополийской на 180 верст. 14-го красные во многих местах форсировали реку, но п. Дроздовский отбил все атаки и у ст. Кавказской, отрезав большевиков от переправы,  перетопил их в реке. Ему удалось, сначала перебросить 2-ой Конный полк, а затем и всю дивизию на левый берег р. Кубани и связаться с 1-ой Конной дивизией.
В районе Армавир-ст. Михайловская начались кровопролитные бои. 6-го сентября п. Дроздовский захватил г. Армавир, но 13-го принужден был его оставить; он контратаковал 14-го,  но понеся большие потери, успеха не имел. Переброшенный в район ст. Михайловской, он совместно с 1-ой Конной дивизией ген. Врангеля ведет упорные бои  с  красными  с  17-го  сент.  по  1-го  октября.
За полтора месяца с 15-го авг. — 3-ья дивизия потеряла убитыми и ранеными 1.800 чел. —75 % своего первоначального состава. Переброшенная на правый берег Кубани дивизия, вместе с приданными ей пластунами заняла с 2-го окт. фронт от Армавира до ст. Темнолесской. Здесь на нее, растянутую в цепочку навалилась Невиномысская группа красных, перешедшая в наступление на север. Это было начало 28-ми дневного, решительного для Армии, сражения под Ставрополем. Полк. Дроздовскому предстояло одному,  до подхода 2-ой пех. д-зии и 2-ой Кубанской, всемерно задерживать  большевиков.
14-го окт., несмотря на подход Корниловского полка, пришлось сдать Ставрополь и отойти к Пелагиаде. 23-го группа ген. Воровского (2-ая и 3-ья пех. д-зии) перешли в наступление. Стремительной атакой 2-ой Офицерский полк занял монастырь  Св. Иоанна и предместье города. Добровольческое кольцо сжималось со всех сторон вокруг Ставрополя и красное командование решило прорвать блокаду.
29-го октября силы Таманской армии большевиков обрушились на 3-ью дивизию, понесшую громадные потери и захватили монастырь  Здесь был тяжело ранен доблестный Командир Самурского полка полк. Шаберт.
31-го, на рассвете, в густой туман, красные повторили удар, перейдя в наступление всеми силами против группы ген. Боровского. На этот раз, совершенно растерявшиеся полки 2-ой и 3-ей д-зий, не выдержали и отошли к Пелагиаде. В самых цепях 2-го Офицерского полка был ранен в ступню ноги полковник ДРОЗДОВСКИЙ и с трудом вынесен с поля боя. Убит был и Командир Корниловского Ударного полка полковник ИНДЕИКИН. Во 2-ом Офицерском полку осталось налицо —150 человек. Люди гибли, но оставалась традиция, оставалась идея борьбы, которая передавалась вновь прибывшим и через полтора  месяца в Донецком бассейне полки Дроздовского снова будут непоколебимо стоять в бою.
Но сам полковник Дроздовский, перевезенный  в   Екатеринодар   будет   два   месяца   бороться   со смертью. Казалось легкое пулевое ранение, которое потребовало,  почему-то 8 операций. Невольно вспоминается, что в своем рапорте ген. Деникину от 27-го сентября, Дроздовский обращал его внимание на ужасное состояние санитарной части, на отсутствие ухода, небрежность врачей, плохую пищу, грязь и беспорядки в госпиталях; на большое количество ампутаций после легких ранений
—   результат заражение крови.
Да и сам ген. Деникин в «Очерках Русской Смуты » жалуется, что Д.-А. не могла справиться со своим тылом. Потому ли, что не удавалось найти настоящего организатора тыла, потому ли, что потрясающая бедность армейской казны и всеобщая моральная распущенность ставили непреодолимые  затруднения.
А настоящий организатор был под рукой — полк. Дроздовский. Ему нужно было отвести не скромную роль Начальника дивизии, а назначить Военным Министром Добрармии, диктатором ея тыла. Его сверхчеловеческая энергия, его организаторский и административный таланты, которые он проявил и в Яссах и на походе и в Новочеркасске, свидетельствуют об этом. Полковник Дроздовский наладил бы снабжение армии и ея весьма примитивную медико-санитарную часть.
Твердой и жестокой рукой, он решительно подавил бы всякое самоуправство, всякий беспорядок в тылу. А главное — он сумел бы сорганизовать новые дивизии на регулярных началах, произведя поголовную мобилизацию, в первую очередь, самих офицеров. С занятием Екатеринодара невероятно быстро стали пухнуть тылы Доб. Армии, но не ея боевые части. 2/3 офицеров предпочитало лишь числиться в Д. А., а не с оружием в руках сражаться за честь и спасение Родины. И Командование Д. А. невольно этому способствовало, позволяя создавать всевозможные полковые ячейки, охранные роты, запасные бронедивизионы, автомобильные и артиллерийские школы, в которых числилось по несколько сот человек. Одной такой школы было достаточно, чтобы дать кадр для целой дивизии.
8-го ноября 1918 года, полк. Дроздовский был произведен в генерал-майоры по Статуту Ордена Св. Георгия Победоносца.
25-го Ноября, ген. Деникин приказом за № 191 приказал увековечить память Похода полк. Дроздовского Яссы Дон установлением особой медали для награждения ею участников похода.
В декабре месяце положение ген. Дроздовского резко ухудшилось, ему пришлось ампутировать ступно, хотя он все время был против такой операции. 26 декабря он был перевезен в Ростов, в клинику своего друга проф. Напалкова, куда следовало бы отправить сразу после ранения. Профессор сделал ему еще раз операцию, но было уже поздно.
1-го Января 1919 года генерал Михаил Гордеевич ДРОЗДОВСКИЙ скончался. Скончался он на Донской земле, которая была целью его Похода. И вместе с Офицерской ротой его 2-го Офицерского стрелкового полка, прибывшей из Никитовки, последнюю воинскую честь отдал ему и Лейб-Гвардии Казачий полк. Ген. Дроздовский, которому едва исполнилоь 37 лет, был похоронен в Екатеринодаре.
Главнокомандующим ген. Деникиным по поводу смерти ген. Дроздовского был отдан приказ, перечислявший все этапы его славной боевой деятельности и кончавшийся словами: «Мир праху Твоему, рыцарь  без страха и упрека».
В память покойного ген. Деникин приказал 2-му Офицерскому стр. полку, впредь именоваться
«2-м  Офицерским Генерала ДРОЗДОВСКОГО стрел, полком ».
Впоследствии, осенью 1919 г., вся 3-ья пех. д-зия получила наименование — ДРОЗДОВСКОЙ.
В феврале 1920г., покидая Кубань, Дроздовцы вывезли из Екатеринодара гробы ген. Дроздовского и rомандира его батареи капитана Туцевича. По прибытии в Севастополь они на рассвете, тайно были похоронены на кладбище Малахова Кургана, под вымышленными именами. Посланный в Севастополь, во время немецкой оккупации Дроздовец, не нашел даже следов и самого кладбища.
Но память о ген. Дроздовском продолжает жить в сердцах его последних уцелевших Дроздовцев и его славное имя вошло в легенду Истории. В 50 летие смерти нашего любимого Шефа склонимся и молитвенно помянем его светлую память и всех его Дроздовцев, павших в бесчисленных боях.    

                                                                                                     Полковник НИЛОВ.
Инфор. I Отд. РОВС, № 27, 1968 г.
Журнал «Часовой»  № 512

К 90-летию Белой борьбы

А. КАРТАШЕВ

«ПАКИ И ПАКИ»

Скажут:
- Опять Белое движение! Да когда же "они" убедятся, что оно умерло?!...
Успокойтесь, не убедимся никогда, ибо не играем словами, а говорим серьезно, по существу. Да, не одна уже страница Белого движения исторически перевернулась безвозвратно. Но повесть далеко еще не кончена, и новые страницы еще впереди. Это софизм, когда во имя перевернутых страниц истории спешат похоронить, например, религию, христианство, Церковь. На самом деле умерли духовно те, кто их хоронят. Всякая подлинная правда и духовная ценность - бессмертны, несмотря на дефектные оболочки их исторической феноменологии. Если бы не эта бессмертная жизненность и живучесть святых принципов, то всю многогрешную историю человечества следовало бы давно скинуть в мусорную яму. Не пой­дем в этом по путям второго сына Ноя. А с Белым движением дело обстоит именно так, что отвернуться от его моральной беспорочности нельзя, не рискуя моральным отступничеством вообще.
Никто из лукавых противников Белой борьбы не решается прямо в лоб напасть на нее. Отвлекают внимание к мелочам, к второсте­пенному, к ее уродствам, к ошибкам, чтобы скрыть ее святую сердцевину. Ведь ничто другое, кроме Белой борьбы, не спасало и не спас
ло честь нации и честь России. Стоит только поставить себе вопрос: а если не вооруженная фронтовая борьба Белых армий против нашествия большевизма, то что другое? И ответ будет ясен. Не резолюции же городских дум и митингов. Если не воинское оружие, то надо было безропотно целовать руку Ленина с момента прибытия его на Финляндский вокзал в Петрограде, приглашать прямо пожаловать в Зимний дворец Бронштейна, Апфельбаума, Собельсона и прочих "апостолов правды революции". И в грядущем не может быть ничего другого, освобождающего и очищающего Россию от проказы большевизма, кроме духовной правды, двигавшей Белой борьбой, ибо Россия едина в своей духовной сущности, и восстановление ее - есть исполнение идеала Белой борьбы.
Лукавцы с другого фланга внушают мысль о какой-то якобы иной правде и ценности грядущей национальной революции, со включе­нием в нее сталинских достижений. Но можно ли признать морально нормальными людей, для которых добро и зло не понятны и правда не едина?
Омывшись от всех ленинских и сталинских скверн, Россия может только "побелеть", то есть стать самою собой. Когда восстановится это неизменное единство и торжество самосознания России, тогда будет ясно и всем недоумкам, и всем моральным уродам, и всем лжецам и софистам, что простосердечное, никакими чернильными душами не надуманное восстание Белых воинов за сохранение "честной и грозной" России и есть единственный путь, единственная цель и единственная правда, которые следовало противопоставить смертоносной чуме коммунизма. Не было двух России, нет и не будет. И единое самосознание России, как в центре, объединит и начало, и конец освобождения: и Белое движение, и национальную революцию. Один принцип, один дух, один идеал, одна и та же "русская правда". Нет двух законов совести, как нет двух мерил добра и зла.
Замысел оторвать Россию от правды Белого движения - есть фальшивый замысел подменить ее душу, смысл ее существования, ее историческую миссию, ее правду. И освободить, и восстановить ее мечтают не на путях чести и правды, а путем авантюр, ловкачества, демагогии и обманов. Завидуя бесчестным и лживым успехам большевиков, воображают, что остается единый путь к власти - это та же кощунственная игра идеями, неразборчивость в средствах, демагогические приманки для масс. Какое это извращенное, легкомысленное, мертвенное и оскорбительное представление о России, о русском народе! Как будто это всегдашний объект для крепостнических упражнений на его спине. Как будто, раз вырвавшись из болыиевицкой каторги, он снова побежит за вторым изданием тех же лживых приманок. Как будто, извергнув из души болыневицкие мерзости, он может захотеть какой-нибудь другой правды, кроме единственной русской, то есть "белой".
Нам отвратительно лицемерие мировых сил, признающих насильническую власть интернациональной шайки за нашу Россию. Но насколько нетерпимее подобное же извра-щенчество в нашей собственной среде. Как только русские люди порывают связь с "бе­лым" знаменем, их сейчас же поражает какая-то духовная слепота. Они сбиваются с пути. Бегут за болотными огнями "пореволюционности", советчины, "достиженчества" и про­чих лжей.
А правда была и будет только одна - самоочевидная, вечная. К сожалению, немало умопомраченных, которым не все ясно. Посему не перестанем, по соловьевской формуле, "оправдывать добро" паки и паки.
("Вестник Первопоходника", 1966, № 55/56, апрель - май.)

Текст приводится по журналу «Наши вести» №453/2754

К 90-летию Белого движения

А. ВЕТЛУГИН

Великий «Волк»

Командир "волчьей сотни" Борукаев... При этом имени воскресает память о самых первых, самых геройски безумных этапах похода Шкуро. Шкуро в станице Бекешевской, первые пополнения, сход в лесу на "Волчьей поляне", легендарный переход с непрерывным боем к Ставрополю, долгое сидение в Баталпашинске и, наконец, после осенних лишений, ослепительная радость зимних побед. Снова Баталпашинск, разгром красных, калейдоскопически мелькающие пункты бегства советских полчищ, взятие Владикавказа и грозный волнорез, Каменноугольный бассейн, где каждая пядь земли давалась ценой неслыханно ожесточенных боев. В этот период ежедневные сводки приносили известия о новых и новых подвигах гвардии Шкуро во главе с ее командиром есаулом Борукаевым. Это он берет лобовой атакой Дебальцево под бешенным перекрестным огнем шести большевистских бронепоездов. Это он со своей сотней обращает в бегство несколько полков пехоты, снабженных пулеметами и тяжелой артиллерией. Под его ударом рушится оплот большевиков в Каменноугольном бассейне — Юзовка. С Рождества и до самого лета "волки" не знают отдыха, и всегда и везде впереди всех Борукаев, страстный, решительный, молниеносно находчивый, чуждый тяжким сомнениям и усталости, помнящий лишь одно: "Шкуро не отступает". "Шкуро не отступает",— сказал он окружающим и перед последним роковым боем под Екатеринославом, где ему пришлось отбивать во много раз сильнейшего противника. В самую гущу красных врезался Борукаев, далеко оторвавшись от своей конницы, в сопровождении лишь нескольких человек. Многие красные познакомились в этот день с его верной шашкой, но и самого Борукаева сразила красная пуля. Студент варшавского университета в самом начале войны уходит добровольцем на германский фронт и все три с половиной года остается в строю, несмотря на многократные ранения и контузии. Приходят тяжелые октябрьские дни, наступает полное разложение армии, и Борукаев уезжает на родину в далекий Владикавказ, а отсюда в Нальчик. В это время и до тихого Нальчика докатывается большевистский вал, и здесь начинает бесчинствовать присланный комиссар не то из парикмахеров, не то из амнистированных рецидивистов. Процветают реквизиция, социализация и другие обычные аксессуары нового строя. Комиссар наглеет все больше и больше, выселяет казаков — обладателей лучших домов, посылает вооруженных матросов зазывать "в гости" чужих дочерей и жен, "конфискует" имущество "бежавших контрреволюционеров" и т. д. Недовольные шепчутся по углам, собираются в лесу, обсуждают, жалуются и не знают, что им делать. Тут в первый раз начинает действовать будущий командир "волков". — "Вы не знаете, что делать, а я знаю",— говорит он на одном из таких тайных сборищ. И в тот же вечер подстерегает комиссара, возвращающегося из "управления", подходит к нему вплотную и, не вызывая лишнего шума, довольствуется услугой кинжала. С рассветом он уходит в горы и без хлеба, без оружия, скрываясь от кишащих большевистских агентов, идя только по ночам, пробирается к Шкуро, начавшему организовывать своих партизан. С этого момента кончается его личная жизнь и его дни становятся отныне достоянием русской истории. В пантеоне героев русского возрождения почетное место будет предоставлено тому, чья верная, смелая и гордая душа испепелилась в костре великого самоотвержения.

Газета "Жизнь" (Ростов-на-Дону), № 59 от 4(17) июля 1919 года

К 90-летию Белой борьбы

А.Севский "Степные Генералы"

Душеприказчики Каледина, наследники Назарова — они унесли в степь идею вольного казачества в зимнюю непогоду февральских дней.

Генерал П. X. Попов.
Генерал В. И. Сидорин.
Генерал Э. Ф. Семилетов.
Старый, седой как лунь степной, депутат старого Круга поведал мне одну фразу Каледина, брошенную светлым атаманом А. М. Назарову:
— Вам, Анатолий Михайлович, придется быть моим заместителем. Тогда походным ата­маном поставьте П. X. Попова, а начальником штаба оставьте В. И. Сидорина. Сидорин в штабе — все.
Ушел хмурым полднем января Каледин, не стало пасмурной ночью февраля Назарова.
Но в степях, скитаясь с горстью храбрецов, хранили наследие идей старых атаманов степные генералы.Громоздкий Петр Харитонович Попов был тем атаманом-надеждой, на которого издалека смотрели притихшие под Советами хутора и станицы.Владимир Ильич Сидорин был в штабе всем.В худощавом молодом полковнике Сидорине залежи спокойствия.Казаки потеряли Дон, Сидорин, казак Есауловской станицы, не потерял головы.Заметала вьюга пути и тропочки маленькой степной армии. Сидорин фонариком военного разума освещал ее путь.А Семилетов шел в авангарде и расчищал еепуть от врагов вольного Дона. Седой ковыль в сальских степях много сказок поведает о степном походе степных генералов, водивших юную малую армию. Лед безумия сковал вольный Дон, спал ста­рик страшным сном.А в степях зеленела надежда на освобождение, на пробуждение старого Дона..И близилась весна, и шли весенние дни. Их несла маленькая армия.Не было бы ее — не было бы и надежды восстать, не было бы посоха, на который опер­лось восставшее казачество.Много могил, много скорбных холмов по степям.
В них лежат степные орлы, которые только поднялись и пали подстреленными.Не оплакивал их колокол церковный, только ветер степной пел им отходную. Пали горячие головы.Но те, что остались, принесли Дону свободу. А их сберегли степные генералы.Широкий кредит отпустил Каледин обедне­вшему разумом Дону — самую жизнь свою отдал в кредит казачеству.
— "Может быть, смертью моей спасетесь?" Был щедр и его преемник Назаров. К капиталу Каледина прибавил свой капитал — кровь.Степные генералы пошли в степи собирать проценты на капитал Каледина и Назарова.Взошли посевы калединские, колосились по­севы назаровские.
Стали косарями степные генералы.Росли стога, ширилось восстание, таял лед, и забурлила река.И донская волна докатилась до стольного города Новочеркасска, стоящего на мертвой вы­сыхающей реке.Степные генералы сделали свое дело и отошли в сторону.
*
Я не говорю о настоящем: прошлое уже по одному, тому, что оно прошлое,-собственность истории, а не суетливого существа "Сегод­ня", милее и ближе. Я говорю о генерал-майоре Попове, о полковнике Сидорине, о войсковом старшине Семилетове.Теперь они иные: Попов — генерал-лейте­нант, Сидорин и Семилетов — генерал-майоры. А я вспоминаю полного, приземистого генерала Попова — папашу юнкеров.Сухощавого полковника Сидорина — на­чальника полевого штаба Каледина. Каледин на фронте был сам у себя начальни­ком штаба, а Сидорин в Новочеркасске ухитрил­ся быть у него начальником штаба. Сказочен был партизан Василий Чернецов, весь от ветра хмельного.А Семилетов спокоен и в отцы годится юно­му есаулу.Однако и к нему шла молодежь, и за ним шла порывистая, лихая.В его отряде гимназисты плясали лезгинку под треньканье балалайки.У него в отряде были китайцы. — Шанго-капитан, — говорили желтолицые. Будущие диаконы степенные, иереи станичные — забыв о тропарях и кадилах — шли семинаристы к Семилетову.В чем же секрет очарования трех генералов?
Пройдем мимо их личных качеств: "Мы — современники, у нас есть свои симпатии, свои антипатии".За ними шли тени старых атаманов, и они, эти тени, звали под знамена степных генералов всех вольных, всех смелых.Ибо они были приказчиками души Каледина.
1918 г.

К 90-летию Белой борьбы

О покаянии и Белом Движении

В советское наше детство и юность, белые традиционно занимали в нашем воображении место врага. Мы радовались штурму зимнего (которого не было) Эйзенштейна, жалели замученного «белобандитами» комиссара, наделённого совпропом всеми мыслимыми добродетелями, переживали за «народного героя» Чапаева – выплывет или нет (опять-же враньё. В действи- тельности раненного Чапаева переправили через реку на импровизированном плотике и в Урале он не утонул а умер гте-то за Уралом)), восхищались подвигами «неуловимых». Не удивительно – ведь они боролись с несправедливостью, боролись за новую жизнь. Но при этом как –то запретно, и неотразимо привлекательны, несмотря на обилие чёрной краски, были каппелевцы, как на параде идущие в безнадёжную -«психическую»-атаку, идущие не побеждать а умирать. Как свои воспринимались белые офицеры из штаба Ковалевского и почему- то почти подсоз нательно хотелось быть с ними, а не с добрым и хорошим дядей Фёдором – героем фильма «Адьютант его превосходительства». Хороший был человек- товарищ Фёдор, как и другие товарищи, но странно – не интересный, а интересными были именно господа белые офицеры, хоть и классово нам чуждые. А уж таможенник Верещагин и вовсе стал фигурой культовой.
Советская власть уходила из наших сердец, по мере того как раскрывалось содержимое её двойного дна. И когда упал железный занавес – занавес, отделявший нас от нашей настоящей истории - тогда для многих из нас засверкал как драгоценный камень - образ русского царского солдата и офицера, в годы смуты ставших белыми воинами. Покаяние началось.
Но тут по злой воле творцов русского катаклизма началась информационная война против нашего прошлого, а значит против будущего. Оказалось, что в наших бедах были виноваты именно они – солдаты и офицеры русской армии – царской и белой.
И вот ругать Императорскую армию, её офицерский корпус (о белом движении я и не говорю) за цареотступничество и «немонархизм» стало сегодня общим местом, чуть ли не хорошим тоном в среде православных патриотов. Особенно странно и больно слышать подобное от тех православных патриотов, которые призывают к покаянию и сами прошли через чин покаяния в тайнинском и других местах.Но может быть лучше попробовать научиться различать бревно в своём глазу, чем соринку в чужом? Хорошо сегодня, с мнимой высоты нашего знания о последствиях событий начала 20 го века, бросать в них камни (а наши – то какие заслуги?). Дескать то не сделали, туда не пошли и вообще… А что спрашивается, должен был делать простой русский офицер, честно тянувший в окопах лямку Великой войны и почти добывший для России победу? Митинговать, кликушествовать, устраивать расколы в движении во имя мнимой идеологической чистоты? Конечно, было и это. И возможно у него на это было больше оснований, чем у нас, он всё же воевал, а что делаем мы? Мы, которые в основном тихо проспали генеральное сражение третьей мировой – иннизацию, паспортизацию и чипизацию, и даже этого не заметили. А ведь духовные последствия этого едва ли не больше, чем отречение от царя.
Что должен был делать (ну то есть, какие практические шаги должен был предпринять) поручик и штабс-капитан на своём конкретном месте, после того как ему зачитали текст отречения Государя, а потом вдобавок последний приказ по армии (от 8 марта 1917 г.) в котором Государь приказывал подчиниться временному правительству и продолжать войну? Не иначе как то, что мы – покаявшиеся, видим в своих приятных снах: бросить фронт и идти на Питер во главе верных войск? Как, интересно, это себе представляют ругатели? Как технически это было возможно сделать? Поставьте себя на их место и осмотритесь.
Впрочем, это было. Было Белое движение, которое нам не по нутру. Грызёт оно нашу совесть, обличает в нашем безделии и «хоронячестве», ругаем мы их для самооправдания. Ну как же - масоны, демократы, немонархисты. (То ли дело мы – покаявшиеся).
Что должен был делать кадет, гимназист, офицер, рабочий в Москве, Питере, Ростове, Новочеркасске, Кисловодске, Омске, Владивостоке и других местах в 1917-1918гг. столкнувшись с мерзостью беззакония красных интербандитов?
То, что сделали белые русские, их быстрый белый ответ конкретному вызову конкретного момента – это и была нормальная реакция нормального, психически здорового человека, просто русского мужчины наконец. (Интересно, а что бы сделали сегодняшние высокомерные «критики» Белых, окажись они, такие как есть – сегодняшние, на их месте. Ответ впрочем, известен – ничего. И ещё теоретическую базу бы под это подвели, как и сегодня.)
И именно эта реакция – Белое движение и спасло честь России, нашу честь господа, и подало нам образ действия – именно действия и именно нам. Да, они совершали ошибки, но платили за них своей кровью, то есть давали за них цену, которая не по карману тем, которые их сегодня высокомерно осуждают. И при всех их ошибках надо признать, что русский офицер и солдат закончили Белую борьбу, всё же Приамурским земским собором и ушли в эмиграцию уже в основном монархистами. Они смогли сделать из произошедшего правильные выводы. Они-то, как раз покаялись. Ругать наших недавних предков сегодня, значит тешить своего внутреннего хама. С этим пора заканчивать. Их есть, кому мазать грязью и без нас (совпатриоты, комму нисты, познеры, радзинские, соловьёвы и иные легионеры). Нужно понять, что изменить тогда ход событий не могло ничто (взять хотя бы пример того же приамурского собора, приводя который, обычно в конце добавляют: «но было уже поздно». Для кого это поздно? Для всемогу щего Бога поздно? А для людей поздно было уже в феврале 1917., ибо нашло помра чение великое, за малым исключением, на всех).Промысел Божий судил тогда попустить победу безбожников, чтобы русские поняли, что они представляют собой без Бога, а Россия без царя. Чтобы поняли, что значит «пришел Я во имя Божье и не приняли меня, а другой придёт во имя свое и примете его». Чтобы поняли разницу между «За Веру, Царя и Отечество» и «За Родину, за Сталина». Чтобы поняли и сделали выводы.И если мы поняли это, то не в коем случае не должны осуждать тех, на ком был поставлен для нас этот эксперимент.
Хотя бы потому, что покаяние-то мы приносим не только за себя, но и за них, которые покаяться на том свете уже не могут. И совершая это, мы верим, что Господь снимает грех не только с нас, но и с них, и удостаивает их Царствия Небесного (что именно считать грехом – вопрос отдельный) И что же это получается, Господь их простил, мы верим, что они в Царствии Небесном, а мы продолжаем их поносить. Так зачем же тогда городить огород с чинами покаяния и иным? Согласитесь, что здесь есть камень преткновения. Теперь, после совершения чина покаяния, надо с этим как-то поаккуратнее что ли. Ведь это они, а не мы совершили Поступок. Это мы, а не они, только разглагольствуем, не в силах оторвать свои зады от диванов. Это они, а не мы отодвинули свои идеологические разногласия и стали в один строй против явно проявившего себя зла.Сегодня сидя в смердящей эрэфовской яме, и мы должны отбросить свои разногласия так как это сделали наши Белые Орлы, а так же отбросить преувеличенное представление о своём покаянии и во имя Победы встать в строй Белой борьбы за Веру Царя и Отечество и хранить его единство, на том только основании, что этот строй то, что построили мы, и что речь сегодня идёт, на первых порах не о высоких материях, а об элементарном национальном выживании. Стать в этот строй так, как это сделали они. Потому что всем нам, хочется или нет, совсем скоро идти или в бой или добровольно и покорно под нож, и дай нам Бог быть достойными наших Белых героев. Уверен, что после той, грядущей войны всё станет на свои места. И не поносить их надо, а гордиться ими и любить их. Аминь.

3/16 февраля 2008г. М.С.Алексеев

К 90-летию Белой борьбы

Смелые, верные защитники Родины, герои-партизаны

Партизан Генерал-майор СЕМИЛЕТОВ

В самые тяжкие дни казавшейся окончатель­ной гибели России, Вы верили в ее безсмер­тие и при донских атаманах Каледине, На­зарове в 1917 и 1918 годах и при атамане Богаевском в 1919 году на мой призыв, призыв рядового бойца, Вы шли на смертный бой "ЗА РУСЬ СВЯТУЮ". Я звал Вас тогда на смерть, ничего друго­го не обещая,— Вы шли, безропотно страдали и умирали.Теперь я зову Вас к славе. Направляйтесь все — молодые и старые, слабые телом, но сильные духом, мужчины и юноши: спешите к нам, в наши ряды, узнайте и разделите с нами радость близ­кого спасения и возрождения несчастной, но пре­красной нашей страны.Приложите свои руки к ранам дорогой мате­ри, и дружным усилием мы поднимем ее и пронесется наш победный клич: "Ура! Да здравствует великая Россия!" И вот тогда уже не будет вражды, не будет льющейся крови, не будет насиль­ников, озверевших людей и палачей, а будет свободная великая Россия и в ней свободный народ.Ряды партизанского корпуса поредели, но он выдержал испытание, устоял и ждет приказа дви­нуться вперед. Не отставайте же от партизан, кто любит Россию. "Донские Ведомости", № 110, 12/25 мая 1919г.

ПАРТИЗАНЫ, увидев свою РОДИНУ В ОПАСНОСТИ, плотно сомкнули ряды. Верные долгу партизаны первыми пошли в бой! У партизан нет митингов! ПАРТИЗАНЫ верят своим началь никам и беспрекословно исполняют их приказания. ПАРТИЗАНЫ самовольно не оставляют фронта. ПАРТИЗАНЫ не подводят своих товарищей. ПАРТИЗАНЫ борются за сво­бодную Россию, за Учредительное Собрание, против насильников и губителей народной свобо­ды. ПАРТИЗАНЫ в свою тесную дружную се­мью зовут тех, в ком бьется честное сердце, лю­бящих родину, смелых и сильных духом. Запись принимается в конные и пешие сотни семилетовцев, чернецовцев, дудаковцев, в артиллерию, в пу­леметную, самокатную, телефонную, телеграфную и другие специальные команды. Адрес: в Новочеркасске — Комитетская, 76, Партизанский дом; в Ростове — Б. Садовая, 112; в Александровск-Грушевске — клуб Общественного собрания и в Таганроге. "Донские Ведомости ", № 111, 14(27) мая 1919г .

К 90-летию Белой борьбы

Талантливый донской писатель и поэт Николай Туроверов (1900—1972 гг.) родился в станице Старочеркасской, еще юным принял участие в Гражданской войне, служил подъесаулом в Лейб-гвардии Атаманском полку. После эвакуации с донскими частями из Крыма,он жил во Франции, служил в Иностранном легионе. В эмиграции - один из основателей Общества Ревнителей Российской Военной Ста­рины и сотрудник журнала "Военная Быль". Автор пяти поэтических сборников.

Н. ТУРОВЕРОВ

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
"Запомним, запомним до гроба жестокую юность свою".

Вы помните эти ноябрьские дни в Новочер­касске? Это были замечательные дни: Кор­нилов формировал Добровольческую ар­мию, Каледин взывал к казачеству. Но казаки, вернувшись с фронта, были глухи к призыву свое­го атамана — война им надоела, — и мы — юн­кера, кадеты, гимназисты, разоружив пехотную бригаду в Хотунке под Новочеркасском, пошли брать восставший Ростов.Кто-то из писателей, кажется Бунин, уверял, что каждый человек имеет в своей юности одну необыкновенную весну, которую он помнит по­том всю свою жизнь. Такой весны у меня не было, но вот эту зиму, очень снежную и метель­ную, эти дни великолепного переполоха, когда все летело к черту, и не успевшим попасть на фронт было разрешено стрелять и совершать по­двиги у себя дома, это неповторимое время ата­мана Каледина я запомнил твердо и навсегда.И теперь, через двадцать лет, у меня еще захватывает дух, как на качелях, даже от этого дрянного парижского намека на зиму, от этого тумана,— кажется: вот сейчас пойдет снег, исчез­нет город, бахнет орудие и надо будет идти в бе­лую муть, загоняя на ходу в винтовку обойму. Итак, мы ехали брать Ростов. Я был взвод­ным портупей-юнкером, и со своим взводом до­лжен был нагнать сотню, которая уже ушла под Ростов. Мы сидели на вокзале и ждали. Паровоз с одним вагоном должен был везти нас в полночь. Пассажирские поезда не ходили; вокзал был пуст; но около голой буфетной стойки стоял с са­лфеткой известный всему городу старик лакей — ему некуда было уходить. Юнкера спали на сдвинутых стульях; я дремал, облокотясь на стол. Меня разбудил толчок в плечо. Я вскочил. Передо мной стоял в короткой меховой кожаной куртке (такие куртки надели тогда все партизаны) и простой солдатской папахе худощавый, невысокий мальчик, с поразительным цветом лица и темными черкесскими глазами.

Слушайте, юнкер (по голосу я сразу узнал девушку),— возьмите меня с собой. — Торопясь и волнуясь, она рассказала, что звать ее Кира, что она институтка, но что теперь не время учиться. Она хочет воевать. Запретить ей это никто не может: мать ее где-то далеко в станице, а отец убит на войне. Не с нами, так она сама пойдет под Ростов, вот только бы ей раздобыть винтовку. Я стреляла дома из дробовика. И очень хорошо. Впрочем, я не навязываюсь, — закончила она сердито. Вы понимаете это время? Мог ли я, полный жажды необычайных приключений, ответить чем-нибудь другим, кроме согласия?Щелкнул шпорами, представился и попросил Киру, во избежание болтовни среди юнкеров, считать меня своим кузеном. Брать добровольцев из знакомых нам, юнкерам, разрешалось.Через час паровоз, неистово свистя и раз­брасывая искры, нес нас к Ростову. Двери товар­ного вагона были открыты, черный ветер летел мимо, и мы пели песни. А уже на рассвете я лежал на мерзлой пахоте и стрелял из винтов ки по мглистой серой громаде города. Кира лежала рядом. Я ей достал карабин; он здорово от давал, у нее, наверное, ломило плечо, но на мой вопрос она сердито ответила;— Невыдумывайте ерунды; это, наверное, у вас нежные плечи.Редко позади нас стреляло наше орудие, и снаряд, шепеляво свистя, ухал, разрываясь где-то далеко впереди.Ростов отвечал нам двумя-тремя пулеметами; пули пели над нами. В полдень предполага­лось атаковать город.
Кира стреляла резво, но, конечно, не целясь, хотя и целиться, собственно, было не во что. Заго няя обойму, она прихватила затвором палец, ноготь сразу посинел, но она небрежно сказала:
— Карабин не в порядке, и вообще я жалею, что связалась с вами: опасности никакой, только скучаешь на ветру.В это время меня позвали к командиру со­тни. В железнодорожной будке полковник мне сказал:
— Надо по два человека от взвода, всего восемь от сотни, в одну экспедицию. Желательно до бровольцев. Цель экспедиции будет сообщена в Новочеркасске, куда на паровозе эти восемь человек должны прибыть сегодня в полдень. Если хотите, можете ехать и вы, но предупрежд аю— поход очень рискован.
Я согласился и через полчаса привел семь добровольцев к ожидающему нас паровозу; среди них была Кира.
Полковник поморщился и сказал:
— Храбрость похвальна в женщине, но женщина не создана для войны, впрочем, валяйте!
В Новочеркасске нам выдали бомбы и револьверы; мы сняли шпоры, сорвали погоны и чер­нильным карандашом написали на плечах шинелей цифру 41; на соборной площади нас ожидали пять парных тачанок и пятнадцать юнкеров-артиллеристов, тоже с бомбами и без погон. На­чальник нашего отряда, небольшой, ловкий поручик Строев, весело щурясь, объяснял задачу:
— В Добровольческой армии нет ни одного орудия; казаки пушек из своих батарей не дают. Каледин указал Корнилову на единственный выход из положения. В селе Лежанке, на границе Донской области и Ставропольской губернии, сейчас находятся части 39-й пехотной дивизии— головной отряд карательной экспедиции, идущей против нас с Кавказского фронта; с ними батарея, мы должны ее взять и доставить пушкисюда. Едем мы под видом демобилизованных казаков 41-го полка. Понятно?
— Так точно! — ответили мы, сели в тачанки и, спустившись по Крещенскому спуску, веселой рысью выехали в степь в синие снега.
Прошлая бессонная ночь и этот день мне казались бесконечно длинными, а сидящая рядом со мной Кира давно знакомой, почти родной. Но разговаривали мы с ней мало; она, отвернув мех папахи на уши и засунув руки в рукава куртки, на мои попытки завязать разговор, отвечала неохотно, скупо.
Кормили лошадей уже поздно вечером в ста­нице Богаевской. К нам, на постоялый двор, при­шел станичный атаман, пришли казаки и старики. Принесли вина. Казаки, зная, что мы — юнкера, пили с нами вино, кричали "ураа" и грозились разнести большевиков.
Я подошел к дремавшей в углу Кире со стаканом чудесных выморозков и начал тост—что-то насчет огненных глаз, освещающих нам путь, — но она меня перебила: —Боже мой, какая ерунда! Оставьте меня в покое. Я хочу спать.Выехали из станицы перед рассветом, казаки провожали нас и пели песни. Сидел я опять с Ки­рой на задней тачанке. Лошади бежали ровной рысью, визжали по накатанному снегу колеса.Кира раза два толкнула меня плечом; я подвинулся ближе к ней, робко протянул руку и осторожно обнял ее за талию. Ее тело, худое и крепкое, покорно прижалось ко мне, и голова опусти­лась на мое плечо. Я губами коснулся ее папахи, ее лба, ресниц и потихоньку поцеловал закрытые глаза; она сонно вздохнула. Я впился в ее рот; она тихо ахнула, больно укусила меня за ниж­нюю губу и прошептала (я никогда не забуду этого свистящего от злобы шепота):
— Вы хам, нахал. Если эта гадость еще повторится — я буду стрелять.
Стало светать. Губа болела и распухла— пришлось выдумать, что со сна ударился о ви­нтовку. До следующей остановки на каком-то хуторке Кира сидела ко мне спиной, а когда поехали дальше, то она была уже на другой под­воде, вместе с поручиком Строевым.Вы знаете задонск ие степи?Целина, на сорок верст кругом видно, редкие зимовники, косяки кобыл да стога сена. Зимой же какая-то сплошная белесая муть, — где небо, где земля — не разберешь, и кажется, дорога никогда не кончится.Ехали мы, ночуя по зимовникам, дня три, пока наш начальник не сделал дневки. Хозяин богатого зимовника, где мы задневали, громад­ный бородатый старик, принял нас, как родных. Нам отвели большой флигель, принесли горячей воды, и мы, впервые за всю дорогу, помылись, побрились.В доме нас ждали с обедом. Мы высыпали из флигеля веселой толпой на широкий смежный двор. Вдруг Кира подошла к поручику Строеву и неловко, по-женски, взяла под козырек:Господин поручик! — голос ее сорвался и перешел в крик:
Господин поручик, я прошу вашей защиты! Юнкера клянутся мне в любви и лезут целоваться. И этот, и этот, и этот... -Кира указала на меня, на трех других юнкеров. — Господин поручик, я не хочу заниматься ерундой, я хочу воевать. Они думают, я не умею стрелять!
Кира выхватила наган и выстрелила в сидя­щую на плетне ворону; ворона каркнула и нехотя полетела прочь.
Кира выстрелила еще раз ей вслед и бросила револьвер в сугроб, лицо ее пылало, по щекам текли слезы.
— Господа юнкера, — закричал поручик Строев, и голос его зазвенел, как труба, — господа будущие офицеры, кто из вас не знает, как себя вести, того я научу! Будьте уверены! А вам, партизан, я категорически запрещаю плакать.
И, круто повернувшись, увел за собой юн­керов в дом. Я поднял со снега револьвер и про­тянул его Кире.
— Простите меня, — сказал я ей — клянусь, никогда больше я не дерзну прикоснуться к вам. Будем друзьями.Она кивнула головой. —Хорошо. Но, Боже мой, какой позор! Я не попала в ворону.За столом мы сидели рядом, ели замечатель­но вкусные вареники и слушали нашего хозяина. Он рассказывал удивительные вещи о своих кося­ках, о матках и жеребцах. В громад ной столовой нам чудилось ржание лошадей. На рассвете мы выехали из Великокняжес­кой, но, не доезжая до Маныча, повернули напра­во и гнали лошадей, не останавливаясь, до ка­кого-то маленького зимовника, где, напугав пре­старелую хозяйку, завалились спать и спали двенадцать часов.Лежанка была в семи верстах. На другой день, рано утром, поручик Строев, взяв меня за кучера, поехал на санях в Лежанку. Переодетые мужиками, мы объехали село, прице­ниваясь к шерсти; пили в корчме самогон с без­погонными солдатами, ругали Каледина и с тру­дом, наконец, на краю села нашли батарею. Че­тыре орудия и зарядные ящики стояли на широ­ком дворе за низким плетнем; у ворот уныло стоял часовой. Вернулись мы под вечер, проехав на зимовник через базы.
Юнкера сидели в доме и томились. Киры с ними не было. Выйдя во двор, я увидел ее за воротами на дороге в Лежанку. Она ждала нас. Я хотел тихо подойти к ней, но снег скрипел под ногами. Она обернулась и увидела меня. Лицо ее стало строгим.
— Что за манера подкрадываться? Или вы воображаете, что я вышла вас встречать? Боже мой, какая ерунда! — сказала она с досадой и быстро прошла мимо меня в дом.Для ночного нападения надо отличное знание местности и твердая вера в успех — все это у нас было.
Батарея стояла особняком на ближайшем к нам краю села. И в эту ночь, на Николу Зим­него, разбив нас на группы по три человека и дав каждой группе определенную задачу, Строев под­вел нас к селу. Ровно в полночь он зажег свой электрический фонарик — мы пошли добывать пушки.Часовой у орудия был снят без шума, ворота распахнуты, поднятые нами в соседних хатах ездовые, шатаясь от страха, выводили лошадей.
Без единого выстрела мы до рассвета вывели из Лежанки четыре орудия в полной запряжке, с ездовыми, и два зарядных ящика. Когда же взошло огромное, малиновое от холода, солнце, мы уже кормили лошадей на каком-то зимовнике около железной дороги Ростов — Царицын. Здесь Строев приказал мне ехать по железной дороге через Ростов в Новочеркасск и передать атаману Каледину донесение о взятии батареи.Я собирался сказать перед отъездом Кире что-то, как мне казалось, особенно важное, но так ничего и не смог сказать, подержал только ее руку и сел в бричку.Лошади уже тронулись, когда Кира, вскочив на подножку, перекрестила меня молча и быстро, широким крестом, спрыгнула на ходу и пошла, не оборачиваясь, к топтавшимся около костра ез­довым. Как рассказать, как вам передать чувство любви, нежности, какого-то восторженного умиления, охватившего меня в этот момент и не покидавшего всю дорогу до станции.
Я был счастлив этим первым молчаливым знаком внимания Киры ко мне. Большего счастья я не ждал, да его и не могло быть.
До Ростова я ехал в случайном поезде (тогда все было случайно), ужасая своим видом како­го-то больного старика и даму в трауре; смотрел в окно на снежную пустыню и слышал в грохоте колес одно и то же имя: Кира.
Вечером я был в Ростове. Город был уже взят нашими. На вокзале я нашел наших юн­керов, не жалея красок нарисовал картину нашего набега на Лежанку, показал отобранные у артил­леристов наганы, поразил своих однокашников конвертом с донесением Каледину — "в собствен­ные руки".
Только утром я смог на паровозе выехать в Новочеркасск.
В Новочеркасске, взяв извозчика, я ездил це­лый день по занесенным снегом улицам и все искал атамана Каледина и все не мог его найти: из дворца меня послали в театр, где заседал Круг, из театра в какие-то комиссии и только уже вече­ром, вернувшись во дворец, я увидел только что приехавшего атамана. Сбросив в передней на ру­ки казака пальто, он устало поднялся по лестнице наверх. Через десять минут я с бьющимся от волнения сердцем стучался в двери его кабинета.
Я чувствовал себя уже в объятиях атамана, восхищенного нашими подвигами; я видел уже на своих плечах погоны прапорщика. Дверь открыл дежурный полковник и, выйдя сам, пропустил меня в кабинет.
Каледин стоял за письменным столом, опер­шись руками на разостланную на столе карту, и смотрел на меня. В огромной комнате, осве­щенной низко опущенной над столом лампой, был полумрак.
— Ваше Высокопревосходительство! Порту­пей-юнкер Бабаков с донесением от поручика Строева прибыл! — отчеканил я и протянул кон­верт.
В зеркале напротив я увидел свое черное от грязи и бессонницы лицо, свою безпогонную ши­нель с торчащими из карманов наганами, артил­лерийский кинжал-бебут на поясе. Я был стра­шен.
Атаман резко рванул конверт, вынул донесе­ние и начал читать.
Я впился глазами в его твердое, желтоватое лицо, увидел, как приподнятые сначала брови срослись вдруг вместе, рука, державшая донесе­ние, дрогнула и на мне остановились незабыва­емые гневные глаза.
— Да как вы смели? Нападать первыми на воинскую часть! Вы знаете, что это такое? Выпонимаете, что это значит? Позор, губят все,мальчишки, молокососы! — загремел Каледин, и скомканное донесение пролетело мимо моегоуха. Я обмер. —Опять кровь! Опять нарекания! Какие по­тери?
. — Никаких нет! Потерь никаких, — ответил я дрожащим голосом.
— Как — никаких? Почему? Рассказывайте все. Вот Лежанка, — Каледин ткнул пальцем в карту.
Я, робея и волнуясь, коротко доложил о на­шем походе, о разведке Лежанки, о нашем ноч­ном налете и, желая доказать, что крови не было (о часовом я умолчал), добавил, что солда­ты-ездовые сами с удовольствием (какое там удовольствие) сели на лошадей и вместе с батареей едут сюда.
— На кой черт! Мало этих негодников здесь! — опять рассердился Каледин.
Я замер, с ужасом уставившись глазами на его громадный шейный Георгий, — смотреть ему в глаза я не смел.
— Я не понимаю, как вы не получили моего приказания прекратить эту экспедицию, послан­ного вслед вам на другой же день после вашего выступления отсюда? Вы мне своими сумасшест­виями портите все! Орудия-то в порядке? Сколь­ко снарядов?
Я ободрился и, похвалив орудия и лошадей, решил порадовать атамана захваченным денеж­ным ящиком (я знал о денежном кризисе на До­ну), но не успел я кончить, как Каледин ударив кулаком по столу, закричал:
— Как?! Вы взяли и ящик? Грабеж, разбой! Вон, сию минуту вон!..
Я летел по лестнице, прыгая через две ступеньки, и надо мною гремел, как гром, голос выскочившего из кабинета Каледина.
Мое состояние было ужасно. Я бродил по Новочеркасску, не узнавая улиц. Мои мечты каза­лись мне остыдными, а наше дело ужасным и разбойничьим.
Поздно ночью я зашел к "Самсону" (извест­ный всему городу кавказский подвал-шашлыч­ная) и, не выходя из этого вертепа, двое суток пил зверское кахетинское вино, тоскуя по Кире, рев­нуя ее к Строеву, ко всем юнкерам, писал и рвал пьяные безумные письма к ней. Я был близок к самоубийству.
Но вот, на третий день, в снежное солнечное утро, я встретил поднимающуюся по Крещенс­кому спуску нашу батарею. Юнкера пели песни, колеса пушек грохотали по мостовой. Впереди на рыжем коне ехала Кира; она сияла, и батарейный значок реял над ее папахой. У собора батарея остановилась. Кира спрыгнула с лошади и, радостно улы­баясь, протянула мне обе руки.
— Ну вот, мы опять вместе. Я очень волновалась, то есть я думала, как вы доберетесь сюда с донесением. Какая ерунда! Пожалуйста, не во­ображайте о себе Бог знает что.
Ну скажите, что я мог сказать ей на это? Я молча прижался губами к ее руке и, наверное, так и застыл бы, если бы за моим плечом не раздался веселый голос Строева:
— Что за нежности? Стыдитесь, порту­пей-юнкер, а вы, партизан, потрудитесь своих рук для поцелуев впредь не давать.
Кира была, как кумач, наверное, таким был и я. Я поторопился рассказать Строеву о гневе атамана Каледина, и, к моему удивлению, Строев не ужаснулся, а весело сказал:—Я уже видел атамана и знаю все. Вы очень неудачно попали к нему. В этот день атаману был брошен на Круге упрек в ростовском "кровопро­литии". Но все проходит, и теперь он благодарит нас за лихое дело, а вас за толковый доклад. Итак, если хотите, можете оставаться при бата­рее, так как теперь о каких-либо науках в училище говорить не приходится, — юнкера сейчас наша главная опора.
Я остался при батарее, осталась и Кира. Куда ей было деваться? Две пушки были отданы в ростовскую группу, а две мы погрузили на открытую платформу и обложили их мешками с песком. Это был первый прообраз будущих бронепоездов, это была наша первая артиллерия — незабываемая Михайло-Константиновская юнкерская батарея, а я с Кирой — ее пулеметная команда: наш поджарый Кольт возвышался на тендере над орудийной платформой. Мы мета­лись от Ростова к Гуково, от Зверева к Таганрогу, с налета громили бесконечные эшелоны красной гвардии, ползущие со всех сторон на Дон. Я пло­хо уже помню черед этих стремительных дней и ночей. Мы были в кольце, выхода у нас не было; все меньше и меньше оставалось рельс для нашего бешеного гона; но мы тогда не думали об этом. Все так же, показывая свои голые щиколот­ки из-под обмоток, командовал полковник Миончинский, улыбался есаул Князев и балагурил по­ручик Строев, все так же были поразительны нападения наших орудий и беспечно жизнерадо­стны юнкера, и так же сияла черкесскими глазами Кира, подставляя свое вымазанное углем лицо степному морозному ветру.
Мы были счастливы, и оба знали об этом. Счастливы нашей бесшабашной жизнью, этими метелями и боями, постоянной опасностью, о ко­торой не думали, нашей нарастающей любовью, о которой боялись говорить.
И когда, как-то раз, в короткий перерыв меж­ду боями, в нашем купе, где кроме меня и Киры помещались еще два юнкера, случайно никого не оказалось, и я начал говорить о том, о чем все равно, рано или поздно, я должен был сказать, Кира коротко и твердо остановила меня:
— Не надо, я знаю все, как и вы.
И начала подчеркнуто озабоченно говорить о неровной подгонке патронов в наших пулемет­ных лентах.
Наконец, нас придали отряду Чернецова. Кто в это время не знал его у нас на Дону? Кто не слышал о его легендарном партизанском отряде из учащейся молодежи, из подростков, почти де­тей, давших родному Дону единственную воору­женную силу? Кто-то хорошо сказал, что это был детский крестовый поход.
С Чернецовым мы пошли на север. В станице Каменской был организован "казачий революци-' онный комитет", и его председатель подхорун­жий Подтелков потребовал от атамана Каледина передачи ему власти, грозя пропустить с Мил-лерово в Новочеркасск красногвардейские эшело­ны, — но не успел. Коротко, как бы шутя, мы разгромили ночью под разъездом Северо-Донец два эшелона красных и 17 января утром уже заняли станицу Каменскую. Революционный ко­митет бежал в Глубокую, казаки начали расхо­диться по домам. Мы их не трогали. Я знал, что здесь, в станице, мать Киры, видел, как она вол­новалась. Когда наш состав остановился на Ка­менском вокзале, Кира, поговорив с нашим пол­ковником, подошла ко мне.
— Идем. Я хочу, чтобы мама увидела вас. Я хочу, чтобы вы увидели меня дома не в куртке,
а в платье. Боже мой, как странно: я надену платье. Мы целый день — Миончинский разре­
шил — будем дома, будем в комнатах. Я сейчас увижу маму; я боюсь, что расплачусь. Какая еру­
нда!
Мы почти бежали по широким станичным улицам, и когда остановились перед низким одноэтажным домом с палисадником и громадными, почти крепостными кирпичными воротами, Кира, крикнув мне подождать, исчезла в комнате.
Я ждал, наверное, с полчаса. Наконец, двери дома как-то неожиданно распахнулись и я увидел в передней полную седую даму с черной наколкой на голове и рядом с ней Киру, заплаканную, сияющую, уже переодетую в платье; помню его как сейчас: синее с белыми горошинками. —Мама! Вот Никита. Понимаешь, это мой друг, мой брат. Целуй же его, мамочка! Если бы ты знала, как он стреляет из кольта! Ах, ведь ты не знаешь, что такое кольт, ты ничего не понима­ ешь.
У матери Киры текли по щекам слезы; она, наверное, ничего не видела. Громадный сенбер­нар радостно лаял и бил нас хвостом по ногам. Я впервые за полтора месяца вымылся как следу­ет. Мне принесли генеральский китель. Он был мне велик; Кира потащила меня в кабинет и, показав портрет седого, но черноусого генерала, сказала:
— Это мой папа. Как бы вы ему понрави­лись, Никита. Он так любил военных.
Мы долго сидели за обеденным столом, ужа­сая Кирину мать своими рассказами о боях и на­бегах. После обеда Кира играла на стареньком пи­анино такие же старенькие вальсы. Не совсем уверенно пела "Жаворонок" Глинки. Помните:
"Кто-то вспомнит про меня
И вздохнет украдкой".
Музыка мне казалась райской, я сидел на диване и смотрел на милый, ставший сразу не­жным, девичий Кирин затылок, на крупные за­витки ее волос.
Мы ходили в сад, занесенный снегом: лепили снежки, сенбернар неотлучно следовал за нами. Кира была неузнаваема. Она ни на минуту не отходила от меня, смеющаяся, счастливая, бес­конечно хватала меня за руку и все спрашивала: — Ну, как? Правда, хорошо дома? Вы довольны, Никита? Подумайте, у нас еще целый вечер впереди!
Но, увы, этого блаженного вечера мы так и не дождались. Как только стемнело, в передней зазвонил звонок и партизан передал нам приказа­ние немедленно идти на вокзал: красные заняли Лихую, отрезав нас от Новочеркасска. Через 10 минут мы уже спешили к станции через пустын­ную, будто вымершую станицу.
Всю ночь мы с Кирой, ставшей опять ка­кой-то подчеркнуто холодной, набивали наши пу­леметные ленты патронами и чистили кольт. А холодным мглистым утром, повернув нашу платформу на юг, двинулись к Лихой. Кирина мать пришла нас проводить, и, когда наш состав медленно двинулся, она перекрестила нас дрожа­щим крестом. Мы стояли с Кирой на тендере и махали папахами. Может быть потому, что нас никто никогда не провожал, нам стало как-то не по себе. Но уже под Лихой, когда партизаны высыпали из вагонов свою жидкую цепь и Мион-чинский занял свое обычное место около нас на тендере, привычное острое чувство боя вернулось к нам: по-старому засияли у Киры глаза. Наша цепь пошла вперед, потом ахнуло наше орудие, низкая верная шрапнель повисла розовым дым­ком над станицей; на снегу стали ясно видны густые черные цепи противника; сначала робко, потом нарастая все больше и больше, затрещали пулеметы, и рядом с нашим тендером, пропев знакомый мотив, задохнулась в снегу граната. Бой начался. Сидеть около кольта было скучно — стрелять было далеко,— и мы с Кирой пошли по шпалам к нашей цепи. Над нашими головами пели гранаты Миончинского; станица лежала в черном дыму разрывов. Наша цепь шла, не отвечая на встречный бешеный огонь. Падали, как будто спотыкаясь, партизаны. Наконец, пору­чик Курочкин весело рванул из кобуры свой ма­узер и разрядил обойму. Наша цепь рванулась вперед, вспыхнуло "ура", и ружейный огонь пото­нул в тишине рукопашного боя. Через полчаса все было кончено.
Наш состав медленно подошел к станции, мы грузили в вагоны отбитые пулеметы, и пору­чик Курочкин кричал в телефонную трубку оставшемуся в Каменской Чернецову: — Лихая наша, потери велики! В этот вечер в разбитом нашими гранатами пассажирском зале, под расписанием поездов (ка­кое там расписание, когда платформа и все пути завалены трупами, а семафор, как мертвец, лежал в сугробе), я сказал Кире, что люблю ее. Сказал— и ужаснулся своей дерзости. Но она взяла меня за руку и просто сказала:
—Нельзя же здесь объясняться, какая ерун­да. Давайте выйдем.
И, крепко держа меня за руку, повела меня через платформу, мимо уже сложенных кем-то в ряды трупов, куда-то за станцию, остановилась около какого-то палисадника, быстро и крепко обняла меня и поцеловала в лоб. И когда я, не помня себя от любви и радости, начал, сбивая с нее папаху, целовать ее в щеки, в глаза, жадно ища губы, она, закрыв ладонями мой рот, от­толкнула меня и серьезно сказала:
— Не надо, милый Никита, я так счастлива!
Всю ночь мы бродили вокруг станции, завя­зая в сугробах, заходили на вокзал, где парти­заны ели найденный в эшелоне красных миндаль и пели новый куплет нашего чернецовского "Журавля":
"Под Лихой лихое дело
Всю Россию облетело".
Опять выходили на снег, в ночь и непрестан­но говорили, держа друг друга за руки.
Потом Кира спала на моем месте в нашем купе, я смотрел на ее тонкие, точно углем вычер­ченные брови, на ее чудесные ресницы, слушал ее ровное легкое дыхание и не знал, что же мне делать с собой от переполняющего меня счастья. На рассвете вышел из вагона и ходил вдоль эше­лона, что-то бормоча себе под нос и размахивая руками, и, встретив нашего сожителя по купе юнкера-артиллериста, снял свои часы-браслет и уговорил его принять их от меня в подарок.
В полдень наш эшелон был вызван в Каменскую. Чернецов был произведен атаманом Кале­диным в полковники и решил брать Глубокую, но не в лоб, а, сделав обходное движение по степи, с тыла.
Уйти нам с Кирой к ней домой так и не удалось: весь вечер и всю ночь готовились к похо­ду — сгружали наше орудие с платформы, искали лошадей, подгоняли хомуты, устанавливали пу­леметы на дроги мобилизованных нами станич­ных дрогалей. Чернецов сидел в так называемой дамской комнате вокзала в своем крытом синим сукном полушубке, без погон, в фуражке мирного времени и необычайно бодро и весело отдавал приказания приходившим к нему офицерам и юн­керам.
Выступили мы — человек 80 партизан при трех пулеметах и одной, пушке — часов в шесть утра. На дворе стояла та ужасная погода степной зимы, когда, после крепкого мороза, наступает оттепель и густой туман сразу съедает снег.
Об этом самом отважном чернецовском на­лете — его лебединой песне — много говорилось, много писалось в свое время, теперь же редко кто вспоминает те великолепные январские дни.
Мы опоздали, блуждая в степи, атаковали Глубокую уже вечером, ворвались с налета на станцию, но нас не поддержали со стороны Ка менской, и, уставшие от бессонных ночей, от непрерывных боев, партизаны отошли в исходное положение к буграм, что к северо-востоку от Глубокой. Здесь, дрожа от холода, не смея раз­вести костров, мы провели ночь, — какую уже ночь, — без сна. Утром двинулись обратно в Ка­менскую, но посреди дороги, около хутора Гусе­ва, нас встретил Голубов с двумя полками каза­ков, перешедших на сторону "военно-революци­онного комитета", в упор разгромил нашу жал­кую цепь из своих четырех орудий и загнал нас в овраг.
Казаки пошли на нас в атаку; наше орудие было подбито; пулеметы заклинило, патронов для винтовок уже не было. Чернецов упал, ранен­ный в ногу, и вынул белый носовой платок. Мы сдались. Полковник Миончинский с четырьмя-пятью юнкерами, будучи верхом, прорвались и ускакали; нас же осталось в живых человек 30. Казаки окружили нас и погнали к красногвардей­цам в Глубокую. Я был ранен в руку. Кира, разорвав на убитом партизане рубаху, ловко и крепко перевязала мою руку. Казаки сняли с меня сапоги. После оттепели ударил мороз, в степи была гололедица; шел я босиком рядом с Кирой; у меня за пазухой был наган, и я проше­птал Кире: — Красноармейцам живьем не дадим­ся; я убью тебя, а потом себя, согласна? — Она кивнула головой: — Отлично, только я скажу, когда.
Чернецова посадили на какую-то клячу, и он ехал рядом с Голубовым; казаки подгоняли поодбившихся, отстающих партизан. Потом где-то недалеко ахнула пушка, к Голубову подскакал откуда-то со стороны железной дороги казак. Голубов, оставив с нами человек 20 казаков, с остальными на рысях пошел к югу. Наши пар­тизаны повели наступление от Каменской; нас торопили; к нам подъехал сам Подтелков, в кож­аной куртке, бинокль болтался на его груди; вы­хватив из ножен шашку, он закричал:
— Живо шевелись, всех порубаю!
Мы почти побежали. Я, нащупав свой наган, прошептал Кире:
— Пора!
Но она, почти со злобой, меня перебила:
— Не выдумывай ерунды, еще рано.
Подтелков, поднимая на дыбы своего могу­чего рыжего жеребца, гарцевал рядом с Чернецовым, вертя шашкой и ругаясь. Глубокая лежала в сумерках перед нами, близко горели ее станци­онные огни.
— Кира, — шептал я, — пора, ей-богу, пора.
Но она, сжимая мою руку, опять просила:
— Ну подожди еще немного, десять минут
подожди.
Со стороны станции к нам подъезжали трое конных. Подтелков спросил их, но Чернецов, не дожидаясь ответа, звонко и весело крикнул:
— Это наши — ура!
Ударил наотмашь Подтелкова по лицу, кру­то повернул свою клячу и поскакал прочь. Подте­лков вывалился из седла; конвой наметом стал уходить от нас, а мы, бешено крича: "Ура! Бей их!", бежали врассыпную по синей вечерней сте­пи.
Как передать это чувство неожиданной сво­боды, ощущение жизни, которое мы испытывали
в это мгновение! ^
Мы с Кирой перебежали через железнодо­рожное полотно, перелезли через плетень ка­кой-то левады и залезли в терн. Сзади уже раз­давались крики опомнившегося конвоя, крики пойманных партизан и глухие удары шашек. Мы лежали в густом терне, на обледенелой земле, боясь громко дышать, — ах, как колотились тог­да наши сердца, — пока совсем не стемнело, и над нами, в прутьях левадных верб, не повис тонкий, точно из жести, лунный серп. В степи уже стояла тишина: редко кричал в Глубокой па­ровоз. Мы поднялись и пошли на юг, к Каменс­кой. Переходили, проламывая тонкий лед, ка­кую-то речку, обходили хутора, замирая на месте от собачьего лая, шли по степи, по крепкой ледя­ной земле.
Кира держала и гладила мою раненую руку, отобрав у меня мой наган и гордясь своей вы­держкой. Она была возбуждена, зимние звезды сияли в ее глазах. Я же, пройдя верст 10, почув­ствовал сразу мертвецкую усталость и, молча, как куль, повалился на землю и оставался лежать пластом, не чувствуя своих сбитых по гололедице ног. Кира села рядом, посидела немного, кутая полами своей куртки мои ноги, потом встала и сказала:
— Ну, пойдем, возьми себя в руки.
Но я уже засыпал внезапным сном, и мне казалось, что Подтелков скачет на меня — шаш­ка блестела в его руках. Проснувшись, я ничего не мог понять. Кира стояла надо мной и кричала:
— Ты — жалкая баба! Какой позор! Ты— хуже бабы! Если ты не встанешь, я разлюблю
тебя. Я уже не люблю тебя. Я ухожу. Прощайте, Никита!
Она сделала несколько шагов, потом верну­лась ко мне, сняла свою куртку, оторвала рукава, натянула их мне на ноги и, расстегнув свою со­лдатскую рубаху, спрятала, отогревая, на груди мою раненую руку.
— Ну, вот, немного отдохнешь, и пойдем потихоньку. До Каменской осталось два шага,
мы будем дома, ты будешь лежать на папином диване, а я буду сидеть рядом.
И, слушая ее нежный дрожащий голос, бо­рясь с невероятной усталостью, я поднялся и, опираясь на Кирино плечо, медленно зашагал. Мы шли бесконечно долго. Кира, подбадривая меня, болтала о веселых пустяках своей инсти­тутской жизни и даже вполголоса запела песенку. Ночью, в степи, это звучало, как бред. Своих ног и раненой руки я не чувствовал.
Наконец, во мгле начинающегося рассвета, как-то сразу мы увидели железнодорожный мост через Донец: Каменская была перед нами. На мосту нас встретил офицерский патруль. От него мы узнали, что кроме нас добрались до Каменс­кой только пять партизан. Чернецова не было.
На вокзале мне сделали перевязку, дали са­поги, и Кира, подведя меня к огромному — от пола до потолка — станционному образу Нико­лая Угодника, сказала:
— Давай, помолимся, — разве наше спасение
не чудо?
Но вдруг, неожиданно согнувшись, закрыла ладонью свой рот. Между ее пальцами текла
страшная черная кровь. Кира зашаталась. Я под­держал ее, отведя от рта ее руку. Кровь текла по подбородку, стекая за ворот рубахи, капала на грязный асфальтовый пол вокзала.
Лицо Киры стало восковым, глаза были за­крыты, и под ними лежали синие круги. Я уложил
ее на скамейку и побежал за доктором. Когда мы с ним пришли, Кира лежала и расширившимися
глазами смотрела на свои окровавленные руки. Кровь изо рта уже больше не шла, и на щеках
пылал яркий румянец. Доктор пожал плечами и сказал:

Что я могу здесь сделать, надо в гос­питаль.
Я знаю, — ответила Кира и, обратясь ко мне, сказала, — ищи извозчика, поедем домой; только маме ни слова — это наша родовая бо­лезнь.
В Кирином доме мы пробыли только сутки. Красные нажимали. О Чернецове ничего не было известно (позже мы узнали, что его зарубил Под­телков, разыскав его в родительском доме, в ста­нице Усть-Белокалитвенской), а без Чернецова его отряд уже не мог быть прежним — чернецовским.
Каменская была накануне сдачи; с последним поездом мы эвакуировались в Новочеркасск. Мы лежали в областной больнице, в одной палате, рядом. Я видел, ужасаясь, как на моих глазах таяла Кира. Кровь горлом шла у нее ежедневно, все такая же черная, страшная, все с таким же немым ужасом смотрела Кира, как вода в подста­вленном тазу из нежно-розовой становилась крас­ной, рубиновой. Моя же рана оказалась пустяко­вой — в мякоть. Рука и отмороженные ноги заживали легко. Кира почти ничего не говорила, на мои попытки ее успокоить, подбодрить, на мои уверения в скором ее выздоровлении она коротко отвечала:
— Не надо, Никита, я знаю.
И только раз, уже накануне смерти, она пове­рила, что будет жить. В этот день — неожиданно солнечный, отчего у нас в мрачной палате стало как-то по-праздничному светло, — Кира просну­лась поздно и, открыв глаза, улыбнулась и пома­нила меня к себе своей слабой восковой рукой.
— Мне снился сейчас мой папа; он уверял меня, что я не умру. Понимаешь, Никита, я себя
отлично чувствую, вот только слабость неболь­шая.
И действительно, в этот день кровь горлом у нее не шла. Я был близок к безумию от радости. В полдень меня вызвали по телефону из Вой­скового штаба и поздравили с произведением в хорунжии. Это еще более уверило Киру в ее радостном сне. Она отправила меня покупать погоны. Жуткие слухи носились по городу. Крас­ные были уже в двадцати верстах. На моем род­ном Новочеркасске лежала печать обреченности. С трудом нашел офицерские погоны, — какие там погоны, когда был слышен уже в городе гул орудий.
Кира ждала меня, полулежа на груде подуш­ек, причесанная по-новому, уже женской причес­кой, одетая в голубое платье, которое она выпро­сила у сестры милосердия. На ее щеках пылал яркий румянец, восторженно сияли ее громадные глаза. Она обняла меня своими слабыми руками, усадила к себе на кровать и, любуясь купленными погонами, как бы извиняясь, сказала:
— Я забыла тебя попросить купить два обручальных кольца. Мы должны обручиться. Тогда я совсем поправлюсь. Купи их завтра, а сейчас переломи пополам мой нательный крест: мы бу­дем носить половинки.
Я переломил ее золотой крестик и начал рассказывать о городских слухах про неизбежный поход — он мне рисовался необычайным, — ку­да-то за Кавказ, в Персию. Я говорил о веч­нозеленых деревьях, голубом небе, о плоских кро­влях. Наша будущая блаженная жизнь, где-ни­будь в Тегеране, казалась мне близкой и неос­поримой. Верила и Кира, задыхаясь от счастья.
— Ты поступишь офицером к шаху и будешь ездить на настоящем арабском коне. Правда, Ни­
кита? А потом мы выпишем маму.
Я уже начал говорить о ятаганах, персидских седлах в бирюзе и золоте, но Кира, все еще держа мою руку, сказала:
— Я немного засну, я так устала,— какой сегодня счастливый день.
Она сразу и крепко заснула в чужом голубом платье — и больше не проснулась. Умерла во сне.
Главный врач мне объяснил, что это феери­ческий (так и сказал: феерический) расцвет скоро­течной чахотки.
Вы говорите — счастливая смерть? А по-моему, вообще, счастливой смерти не может быть. Хоронили Киру все в том же голубом платье в один день с застрелившимся атаманом Калединым. Плакал ли я? Нет, не мог, не умел. Но, наверное, от слез было бы легче. Как и два месяца назад, когда ожидал Киру с батареей, я опять пил у "Самсона", не помню уже сколько дней, а потом, получив в подарок от какого-то коннозаводчика (все равно все пропадает) отлич­ную кобылу, я уехал на ней в поход.
Конечно, это был не персидский, а недалекий поход по Сальским степям, который потом на­звали Степным.
В этом походе мы, кажется, с вами и позна­комились? Кобылу я назвал "Ерундой". Вы по­мните ее — гнедая, редкой породы.
Все это мне рассказал Никита Бабаков, герой гражданской войны, любимец казаков, отличный друг и рубаха-парень, служащий теперь шофером у знаменитого адвоката. Мы пили с ним залпом аперитивы, позабыв о содовой воде, и монумен­тальная хозяйка кафе смотрела на нас с ужасом и восхищением.
— Вот все, что осталось от моей первой любви, — сказал Бабаков, распахивая свое вели­колепное кожаное пальто и расстегивая рубаху. На его могучей груди я увидел половину золото­го крестика. — Вот все, что я вывез из России, — повторил он. Но здесь, в Париже, со мной случилась странная история: хозяйка моего пат­рона оказалась похожей на Киру. Понимаете, абсолютное сходство в лице, фигуре, в голосе, даже в манерах, только не понимает по-русски. Она — двойник Киры, и это становится невыносимо. Сейчас она выйдет, обратите внимание.
Мы вышли. Минут через пять из особняка напротив вышла дама. Бабаков распахнул дверцу автомобиля и снял фуражку. Дама быстро и легко села в машину. Я успел заметить только черкесские тонкие брови, громадные глаза да великолепные меха. Бабаков сел за руль. Огромный сорокасильный «Паккард» неслышено ушёл в туман.

Казачий Альманах. Париж 1939г.

В защиту Белой борьбы

Наша статья «Белая идея и красная стихия» (УЛ №35) вызвала ряд возражений читателей. Нам указали, что Белое Движение было немонархическим, или даже прямо республиканским, нецерковным,узко сословным, оторванным от народа, что белые правительства и тылы были переполнены февралистами и масонами и прочими лицами левых убеждений, что все Движение сильно зависело от иностранных держав. А потому общий вывод наших критиков таков, что Белое Движение изначально было предопределено к поражению, как дело заведомо безнадежное, не имеющее ни народной поддержки, ни помощи Божией. Попробуем разобраться с этимивозражениями по порядку.
1.Состав Белого Движения
Чтобы далее не путаться с оценками, нужно сразу более четко определиться, кого можно считать белым в строгом смысле слова, а кого нельзя. Лишь после этого можно будет сказать, по адресу ли направляется критика. Для этого полезно взглянуть на противоположную, красную сторону. Мы увидим, что большевики с самого начала очень четко различали своих от «попутчиков». Последних никогда не путали с первыми, никогда им не доверяли, хотя и заигрывали с ними в нужное время. Использовав «попутчиков» на каком-то этапе в своих целях, большевики потом без всякой благодарности и пощады ликвидировали их своими или чужими руками. «Попутчиками» большевиков, начиная с октябрьского переворота 1917 г. и до конца Гражданской войны были и разные левые партии (анархисты, эсеры, максималисты и т.п.), и всевозможные националисты (от прибалтийских до кавказских), и разные социальные слои и группы (от крестьян до бывших офицеров и чиновников - «старых спецов», взятых на службу коммунистическому режиму). В сумме все это составляло красную коалицию под железной большевицкой властью, хотя, конечно, настоящих старых большевиков, «швейцарского образца», в ней было немного. Если мы с этой точки зрения посмотрим на антибольшевицкую коалицию, то увидим, что понастоящему белые составляли в ней меньшинство. Белые- это те, кто принципиально и последовательно, от начала до конца боролись с ком. режимом, отвергая всякие компромиссы и предпочитая смерть сдаче в плен. Невозможно считать белыми ни тех, кто в ходе самой гражданской войны перешли на сторону красных и служили в их войсках, ни тех, кто отсиживались в тылах, обделывали свои личные дела и были первыми среди беженцев за границу. Ни перебежчики, ни шкурники, ни тыловые хищники, ни политиканы и интриганы белыми считаться не могут. Это были лишь «попутчики», как и у большевиков, с той только существенной разницей, что большевики до самого конца выжимали все соки из своих «попутчиков» и потом столь же безжалостно расправлялись с ними. «Попутчики» же Белого Движения примазались к нему, когда оно достигло определенных успехов, попытались воспользоваться им в своих целях, а затем предали и бросили его, как только обозначились первые неудачи. Этих «белых попутчиков» наказали потом не белые, а те же самые красные, расправившиеся с ними, как и со своими «попутчиками». Между тем, именно попутчикам Белого Движения с их деятельностью, партийной принадлежностью и, главное, нравственным обликом, направлено большинство претензий со стороны критиков Белого Дела. Не отрицая справедливости всей этой критики в частностях, скажем только, что даже если эти попутчики порой и занимали высокие посты в Белом тылу, в собственном смысле слова белыми они не были. Не они начинали белую борьбу в полном одиночестве, не они оканчивали ее, когда были исчерпаны все возможности к ее продолжению. Поэтому, строго говоря, нельзя считать белыми Кубанское или Донское правительство, вредившее главкому Юга России ген. Деникину и своей деятельностью подготовившее Новороссийскую катастрофу. Как считать белым премьера Сибирского правительства Пепеляева, если он предал на расправу адм. Колчака? То же самое можно сказать про деятелей Северо-Западного правительства, навязанных ген. Юденичу англичанами, или про премьера Северного правительства Чайковского, который приехал на все готовое из Англии и уехал обратно, как только обозначились неуспехи. Многие политические аферисты и дельцы, хотя бы они занимали и высокие должности, ничем своим не пожертвовали для Белого дела, но напротив, искали своей личной выгоды. Таковых можно считать лишь случайными союзниками белых, которые в целом принесли более вреда, нежели пользы.Невозможно причислить к белым и большинство представителей крупной российской буржуазии. Ген. Деникин отмечает, что от крупных предпринимателей Юга России он не получил никакой безкорыстной материальной помощи, даже минимальной, а только деловые предложения. Адм. Колчак подобное же положение в Сибири с горечью подытожил так: «у меня есть Пожарские, но нет Мининых». Интересно выражение старообрядца-миллионера Рябушинского, действовавшего в тылах армии Деникина. Этот активный деятель Февраля говорил так: «мы тоже большевики, только те-красные большевики, а мы белые большевики». Но поскольку белых большевиков в природе все-таки быть не может, то эта фраза значит, что крупные предприниматели («мы») были только попутчиками белых, но никак не белыми. Если же теперь получается, что ни большинство членов белых правительств и администрации, ни большинство «общественности», шумевшей в тылу от имени белых, ни большинство промышленников белыми не были, то кто же тогда ими были? Только генералы и офицеры, юнкера и кадеты? Конечно, в первую очередь они, как первые, взявшие оружие и пошедшие в неравный бой с большевизмом. Но не только они. Белое Движение было всесословным, народным, хотя, к сожалению, не стало всенародным. В нем, кроме представителей интеллигенции, участвовали и многие выходцы из простого русского народа. Солдаты Кавказского фронта, составившие Самурский полк, или шахтеры Донбасса, мобилизованные в Дроздовскую дивизию, о которых упоминает ген. Туркулл, сражавшиеся честно и до конца, были, конечно, белыми. Крестьяне Харьковской губернии, призванные в Белозерский полк, о которых упоминает ген. Штейфон, также доблестно выполнявшие свой долг, были белыми. Казаки бригады ген. Гусельщикова, наиболее доблестной в Донском войске, которых ставит в пример прочим ген. Краснов, были настоящими белыми. Такими же были казаки Баталпашинского Отдела Кубани, всенародное возстание которых описывает ген. Шкуро, и оренбургские
казаки атамана Дутова. Псковские рыбаки, составившие доблестный Толабский полк Северо-Западной армии ген. Юденича, поморы Северного края из армии ген. Миллера, особенно прославившиеся крестьяне Шенкурской волости, рабочие Ижевского и Воткинского заводов, бывшие в числе лучших в армии ген. Колчака, - все это были представители самого что ни на есть трудового народа, а не какой-то сельской полуобразованщины или босяков. Причем, в отличие от многих белых интеллигентов, отошедших от веры и церкви, это были вполне церковные православные люди.И вся беда в том, что таких-то в общей массе русского народа оказалось незначительное меньшинство...
2. Партийная принадлежность
Что касается партийной принадлежности подлинных участников Белого Движения, то о ней можно говорить лишь условно, ни в коем случае не навешивая партийных ярлыков. Существовавшие в России до революции партии сформировались по отношению к существующему царскому строю: одни партии этот строй поддерживали, другие стремились реконструировать, третьи прямо его расшатывали и подрывали, кто легальными методами, а кто и нелегальными. Именно относительно царского престола строилась и
стратегия, и тактика, и кадровая политика всех партий. После падения монархии и установления большевицкой диктатуры все прежние партийные программы утратили свой смысл. Коренным образом должно было измениться все политическое мышление. Теперь в центр встало отношение к большевицкому режиму: или признание его и. служение ему, или борьба с ним до конца. Прежние партии при этом потерпели раскол и распались по причине того, что их члены, каждый лично и отдельно, решили для себя этот вопрос по-разному. На множестве отдельных биографических примеров того времени мы видим, как одни пошли на службу большевикам, несмотря на свои недавние правые взгляды, которые они постарались поскорее забыть, а другие наоборот, пошли бороться с большевиками, оставив свои недавние левые заблуждения. Поэтому правильнее говорить о бывших кадетах в правительстве Юга России, чем о кадетском правительстве. Тем более, что такие его деятели, как например, проф. Соколов, бывший кадет, был
привлечен к работе ген. Деникиным в качестве профессора государственного права С-Петербургского университета, т.е. как профессионал, а не как партийный деятель. Сам ген. Деникин именовал своих гражданских помощников «национально-демократическими элементами», войны. Подобным же образом, по деловым качествам, а не по партийной принадлежности, подбирал себе помощников ген. Краснов и другие белые вожди. Белое движение упрекают в том, что оно было демократическим.
Действительно, по составу, по инициативе, идущей снизу, а не сверху, Белое Движение было народным, а потому его скорее можно назвать демократическим, нежели бюрократическим или аристократическим. Представителей прежней высшей бюрократии или титулованной знати в нем было очень мало. В распадающейся на части стране, лишенной своей государственной власти и всех средств государственного управления, Белое Движение не могло быть иным, как начатым энтузиастами на местах, пытающимися привлечь народное сочувствие и поддержку. Оно и было на первом этапе движением добровольческим. И позднее, когда белые
освободили целые области, они, не имея своего государственного аппарата, пытались опереться на местное самоуправление, восстанавливали выборные, т.е. демократические учреждения. Не вина, а беда их в том, что наполнившие эти учреждения «попутчики», лица, большей частью недостойные, превратили все эти круги, рады и думы в места для обустройства личных дел или, еще хуже, в трибуны обличения самого Белого Движения. Не будучи движением ни партийным, ни сословным, белые опирались на тот народ, на тех людей, которые были налицо, ожидая от них поддержки и предоставляя им в этом довольно широкую инициативу.
Удельный вес участника Белого Движения определялся его вкладом в общее дело. Если бы большинство прежних правых деятелей вместо брюзжания по салонам приложили свои силы и знания к организации гражданской администрации и белого тыла, они имели бы большее право голоса и в других вопросах. Если бы большинство крестьянства, вместо содействия всяким повстанческим «зеленым» бандам, более активно участвовало в Белой Армии, в местном самоуправлении и хозяйственной жизни, то оно могло бы более активно влиять на политику белых правительств и в других отношениях.
3. Движение за национальную государственность
К сожалению, многовековая опека государства, царской администрации, отучила многих русских людей от свободной и сознательной государственно-строительной деятельности. Русский человек отбывал государственную повинность, не сочувствуя ей, а то и тяготясь ею, часто смотря на государственный долг лишь как на препятствие к обустройству личной жизни. По мере того, как государство с конца XIX века давало русским людям все большую свободу: личную, хозяйственную и общественную, большинство русских людей использовали эту свободу в оппозиционных и даже разрушительных целях. В политической жизни
наибольшей популярностью пользовалось то, что отрицало русскую монархию, империю, русское государство и его историю вообще. В этом отрицании сходились и умеренные либералы-западники, и полуобразованные нигилисты-анархисты.В общественной жизни предреволюционной России самым модным явлением был протест против существующего строя от сравнительно безобидного фрондерства, типа бойкота лекций в университетах, до зловещего терроризма. Известно, что все эти акции организовывались международными революционными центрами и финансировались международными банкирами. Но страшно то, что эти мероприятия, направленные против русского государства, вызывали сочувствие и одобрение у множества русских людей, не считавших этого государства своим.В революцию 1917 г. эта анархическая стихия разлилась во всей своей силе. Государство развалилось за несколько месяцев. По выражению В. Розанова, «Русь наша слиняла буквально в два дня - и не осталось ничего». И позднее, по наблюдению ген. Деникина, соблазн анархии, безвластия, беззакония, полной безнаказанности за любые преступления
оказался для большинства людей сильнее, чем голос совести и призывы о спасении Родины.Поэтому справедливо сетование Деникина и других участников Белой борьбы на отсутствие патриотизма в большинстве простого русского народа. Официальный, казенный патриотизм, насаждаемый сверху, окончательно рухнул в феврале (а у многих и задолго до этого), а своего личного,
выношенного осознанного патриотизма у людей не оказалось. Поэтому одни подались к анархистам и бандитам, к сепаратистам всех мастей, другие поверили, что будущее за государственниками нового типа - большевиками, и пошли к ним.Белое же Движение было прежде всего борьбой за национальную русскую государственность, как таковую, за национальную независимость страны,
ее суверенитет и территориальную целостность. В этом качестве оно вело борьбу против интернациональных преступников
(по-современному-международных террористов), захвативших власть путем вооруженного переворота. Белое Движение противостояло и различным национал-сепаратистам - украинским, прибалтийским, кавказским.Когда критики из православного лагеря упрекают Белое Движение в том, что цель его была слишком узкой, мелкой и «недуховной», то они забывают об огромной важности государственной власти по воздействию на все сферы жизни людей, в том числе на духовную. Недаром Ленин считал, что главный вопрос революции — это вопрос о власти. И большевики наглядно показали, что они могут сделать с русским народом и церковью, имея в своих руках государственную власть.Сам русский народ (как, видимо, и другие) сформировался в рамках своего
государства, в процессе строительства его, в многовековых войнах по защите его от иноверных и иноземных захватчиков. Русское государство всегда, в том числе и в имперский период, служило, по выражению архим. Константина (Зайцева) футляром, который хранил Святую Русь, т.е. Церковь, христианский уклад и быт, нравственность и культуру, самую душу народа. После слома государственного футляра враги Христовы получили возможность безпрепятственно уничтожить и растлить все его содержимое.
4. Движение за правовое государство
Белые правительства прежде всего пытались возстановить на освобожденной ими территории нормальную человеческую жизнь, законность и правопорядок, права личности, свободу общественной, церковной и хозяйственной жизни, уничтоженные прежде большевицким режимом. Конечно, при этом накладывались ограничения, диктуемые военным временем. В реальности осуществить удавалось не все из-за противодействия одних людей, стремившихся извлекать личные выгоды из революционного хаоса и саботажа, других, не желавших идти на трудную жертвенную работу. Но принципиально все белые правительства: и адм. Колчака, и генералов Деникина, Миллера, Юденича, Врангеля, Дитерихса, стояли на уважении к закону и правосудию, на признании прав и собственности лиц и обществ. Все белые правительства пытались, хотя и с разным успехом, пресекать насилия, грабежи, самосуд и всякое беззаконие. Этим они принципиально отличались от большевиков, у которых произвол и беззаконие были возведены в систему, и которые не выполняли даже своих собственных законов, начиная со своей конституции.В этом отношении у русских людей ярко проявился кризис правосознания, о котором подробно писал проф. Ильин. Здоровое правосознание человека
выражается внешне в уважении к закону, к чужому труду, собственности и правам, в точном понимании своих прав и обязанностей. Здоровое правосознание зависит не от юридического образования, а от нравственности и религиозности человека. Искренне верующий и живущий по заповедям Божиим непременно имеет и здоровое правосознание, и из таких людей строится нормальное человеческое общество. И наоборот, человека, не имеющего здорового правосознания, не уважающего чужих прав, чужого труда и собственности, не желающего никому подчиняться, невозможно считать верующим. И вот, оказалось, что большинство простонародья больше сочувствует большевицкому беззаконию, кратко выраженному в лозунге «грабь награбленное», чем попыткам белых правительств навести порядок, толкуемый как «возврат к старому режиму». Этот страх «старого режима» привел большинство народа к оппозиции Белому делу и загнал под чудовищное ярмо нового режима — коммунистического.
Итак, Белое Движение боролось за:
1) Русскую государственность против разрушителей России — большевиков и сепаратистов;
2) национальную русскую культуру, русские традиции и быт, против интернациональных разрушителей;
3) законность и порядок, против произвола и беззакония;
4) свободу веры и церкви, против агрессивного богоборчества;
5) права личности, семьи, общества, за нормальную человеческую жизнь, против непризнающих социальных устоев и традиций политических реступников, захвативших власть в России. При этом Белое Движение было не классовым, не сословным и не партийным, а все-таки народным, хотя и не стало всенародным. Это Движение имело все необходимые предпосылки, чтобы стать началом возсоздания русской национальной государственности и общественной жизни. Более широкое участие народных сил могло бы исправить по ходу работы все ошибки и преодолеть «болезни роста». К сожалению, этого не произошло. Во всяком случае, очевидно, что те, кто оказались против белых, сделали свой выбор не по каким-то добрым побуждениям, а или из страха красных репрессий, или в поисках выгоды, или же по своей одержимости бредовыми, сатанинскими идеями коммунизма, отнявшими у них всякую способность отличать добро от зла.
5. Отношения белых с иностранными державами
Белые правительства упрекают за их тесную связь с державами Антанты, за политическую и финансовую зависимость от этих держав. Но зависимость эта была обусловлена критическими обстоятельствами времени. Белые силы, разбросанные по окраинам России не имели ни материальных, ни людских ресурсов, в основном сконцентрированных в центре страны и доставшихся большевикам. Они не имели достаточного времени на организацию своих армий, на налаживание гражданского управления своих областей. Пользуясь этой слабостью русских белых сил, в их дела вмешались иностранцы. Но повторим: будь большей народная поддержка Белого дела, меньшей была бы зависимость от иностранной помощи.Связь с державами Антанты, как с военно-политическими союзниками была установлена не белыми, а еще царским правительством, причем до Великой войны и прошла испытание на прочность в ходе этой войны. Хотя страны Антанты неоднократно подводили Россию, других союзников у нее не было. Рвать налаженные связи без веских причин не представлялось разумным.Союз ген. Краснова с Германией летом 1918 г. был вынужденным и чисто временным. После окончательного поражения Германии осенью 1918 г. он утратил всякий смысл.Белые правительства последовательно держались лозунга: за единую, великую и неделимую Россию. Адм. Колчак и ген. Деникин подчеркивали, что они не могут обещать иностранцам за их помощь ни единой пяди русской земли. Даже в условиях военных поражений под давлением стран Антанты они не шли на признание украинских, закавказских и прибалтийских сепаратистов, всемерно отстаивая суверенитет и территориальную целостность России. Когда в декабре 1918 г. французское правительство
предложило свою помощь ген. Краснову на унизительных кабальных условиях, он отверг ее, найдя в этом полную поддержку и ген. Деникина, несмотря на разногласия с последним в других вопросах. Подобным же образом держался и ген. Врангель, который в самых тесных обстоятельствах, и в Крыму, и после эвакуации в Галлиполи всегда старался «высоко держать русское знамя и не давать русского имени в обиду», к чему призывал и всех своих соратников.Между тем, большевики и в этом отношении поступали прямо противоположным образом: ради сохранения своей власти и ради признания и поддержки со стороны Запада раздали сепаратистам многие области бывшей империи и предоставили концессии внутри страны после Гражданской войны.И все же для наглядности сопоставим помощь стран Антанты Белому Движению с помощью тех же держав Советскому Союзу в годы второй мировой войны, когда многомиллиардная помощь союзников помогла выстоять коммунистическому режиму, несмотря на страшные военные поражения и огромные материальные и людские потери. Западные страны были понастоящему заинтересованы в поражении нацистского блока и сохранении для этой цели сталинского режима. И для достижения такой своей цели они не поскупились.Затем в период «холодной войны» и многочисленных локальных конфликтов американской помощи было вполне достаточно, чтобы обеспечить существование двух Корей, двух Китаев, двух Вьетнамов на протяжении нескольких десятилетий. Антикоммунистические режимы в южных частях этих стран и на Тайване находились на полном иждивении США и по праву считались марионеточными. Аналогично и коммунистические режимы в других половинах, существовали на советском бюджете и были также марионеточными в отношении к СССР.Если с учетом этого опыта вернуться к помощи стран Антанты Белому Движению, то увидим, что эта помощь была крайне незначительной, никак не соответствующей ни потребностям белых, ни возможностям самих западных держав. Например, белые армии постоянно испытывали хронический недостаток в боеприпасах, в тяжелом вооружении, которое большей частью с боем приходилось добывать у неприятеля. Ген. Врангель упоминает лишь о
трех десятках изношенных танков и таком же количестве аэропланов, бывших в его армии летом 1920 г. (закупленные им в Болгарии аэропланы англичане уничтожили «по недоразумению»). За присланные боеприпасы приходилось расплачиваться хлебом и углем, которых и самим едва хватало. Если бы страны Антанты по-настоящему были заинтересованы в победе белых сил (или хотя бы в баллансе двух России, белой и красной, как в Корее), они могли бы оказать реальную техническую и материальную
помощь и политическую поддержку всем антибольшевицким силам в России. Они этого не сделали, и более того, косвенно содействовали поражению белых русских сил и их последующему распылению в эмиграции.Отсюда очевидно, что масонские правительства Антанты старались держать белые силы под контролем под видом союзных отношений, но реально были заинтересованы в победе большевиков. Зная белых вождей, они понимали, что если такие люди победят или хотя бы удержат власть над некоторой частью России, организуют там национальное правительство и национальную армию, то возникнет центр притяжения для всех честных национально мыслящих русских людей, центр национального возрождения страны, и людоедский красный режим когда-нибудь падет. А это никак не входило в их планы по уничтожению сильной самостоятельной России.Потому совершенно несостоятельны домыслы о том, что если бы победили белые, то они превратили бы Россию в масонскую республику и втянули бы ее в «новый мировой порядок». По масонским планам Россия должна была пройти через красную мясорубку и массовый геноцид населения, для чего и была предана большевикам. Именно они посредством террора, голода, репрессий и войн истребили значительную часть русского народа, сформировав из его останков народ советский, утративший духовное преемство и исторические корни, а также во многом просто волю к жизни и самосохранению. Выполнив эту задачу, коммунистический режим на наших глазах легко и плавно «перестроился» в либерально-западный и действительно превратил Россию в колонию нового мирового порядка. Именно ком. режим воспитал советскую номенклатуру и советскую образованщину вместо истребленного прежнего ведущего национального слоя. При всем недостоинстве многих представителей русской аристократии, служилой бюрократии и интеллигенции в этих слоях нашлись все-таки люди, способные к жертвенному подвигу и борьбе за Белое дело. В рядах советской номенклатуры, общественности и армии подобных людей уже вовсе не нашлось. Критикам Белого дела стоит задать вопрос: если бы теперь вместо советских генералов типа Грачева, Руцкого или Лебедя, прославившихся хищениями, интригами, предательствами или демагогией, но ни к чему большему неспособных, во главе армии были бы люди типа Колчака, Деникина, Корнилова и Врангеля — неужели Россия была бы в таком плачевном положении? Если бы Русскую Церковь вместо патр.Алексия с его «митрополитбюро» и прочей советско-церковной номенклатурой, известной лишь широкой жизнью и скандальной аморальностью, возглавляли бы патр. Тихон, митр. Антоний, митр. Кирилл (Смирнов) и другие иерархи-исповедники, неужели бы Русская Церковь находилась бы в таком духовном разложении, как теперь?Подобные сопоставления можно провести и в других областях. Мировая закулиса потому и не дала возможности победить Белому Движению, что очень хорошо поняла людей белого духа, поняла, что их не купишь и не запугаешь. Люди Белого дела, пройдя испытания гражданской войны, очистились от всего наносного, от предрассудков либерального образования, от иллюзий относительно Запада и их больше не обманешь. Эти люди действительно станут возрождать Россию, и с их духовным потенциалом будут способны увлечь многих. Поэтому если они станут ведущим слоем и получат власть в стране, то смогут действительно возродить независимую национальную Россию. А потому, — как поняли тайные хозяева мира, — позволить победить этим людям ни в коем случае нельзя. Власть в России можно предоставить лишь людям зависимым, нравственно гнилым, продажным и безвольным — что мы и видим на примере сегодняшнего дня. Глядя на тогдашнюю трагедию России из эпохи ее нынешней агонии мы можем оценить катастрофичность последствий поражения Белого дела. То была последняя реальная попытка, имевшая определенные шансы на успех, остановить уничтожение России и русского народа. И только враг России или сумасшедший может злорадствовать по поводу поражения белых.
6. Непредрешенчество и монархизм
Белое Движение упрекают в том, что оно было не монархическим, а республиканским. Здесь опять обвинители допускают передержку. Гражданская война в России была не между монархистами и республиканцами, (как, например, в Англии в XVII в.) а между национально-государственными русскими силами и интернациональными, антирусскими богоборческими силами. Официальной позицией белых было «непредрешенчество» в отношении будущего государственного устройства страны. Ни одно из белых правительств (в том числе и Сибирское правительство адм. Колчака, признанного верховным правителем России) справедливо не считало себя окончательной законной верховной властью, но только областным временным правительством до окончания смуты. Не посягая на полномочия высшей всероссийской власти, белые правительства потому и старались не обещать иностранным державам ничего из российских территорий, не уступать российских национальных интересов. Выбор государственного устройства и установление законного российского правительства мыслились многими белыми деятелями после созыва Всероссийского Учредительного собрания. Но, например, адм. Колчак был против созыва такого собрания по образцу 1917 г. из политиканов разных левых партий. Большинство военных вместе с ним отдавали предпочтение идее национальной военной диктатуры на переходный период. Как показал опыт Испании и латиноамериканских стран в XX веке это было единственно
разумным решением.Белые вожди вынуждены были считаться с настроениями населения тех областей, на которые они опирались. Анархическая стихия, захлестнувшая страну после Февраля, глубоко отравила народ. Монархические симпатии, если у кого и остались, были едва заметны у отдельных лиц и совершенно не видны в общественной жизни. Большинство депутатов Донского Круга и Кубанской Рады были откровенно левыми — а ведь они избирались народным голосованием по станицам. Эти депутаты (по свидетельству Деникина) постоянно пугали казаков «монархизмом» Добровольческой армии, и эта демагогия имела успех. Столь же далеким от монархизма было настроение и в Сибири. Заметим, что левые настроения были особенно сильны в народной
образованщине, сельской полуинтеллигенции- писарях, землемерах, фельдшерах, учителях, вышедших из простого народа, гораздо более в этой среде, чем в настоящей городской интеллигенции, имевшей хорошее образование, умеющей думать и способной хотя бы учиться на своих ошибках, осознать причины катастрофы 1917 г.Больше симпатии к монархии было заметно у крестьян и мещан центральных областей России, но симпатии эти выражались в делах, в реальном сопротивлении большевикам, гораздо слабее,чем на окраинах.Генерал Дитерихс, возглавлявший комиссию по разследованию убийства царской семьи, широко распространял материалы об этом страшном злодеянии, пытаясь открыть глаза народу на сущность большевизма. Но большого сочувствия к убиенному Государю и его семье эти сведения в народе так и не вызвали. Достаточно сравнить, какой была реакция на убийство имп. Александра II.Таким образом, сочувствие к монархии в период гражданской войны в народе было довольно слабым, и самое главное, редко выражалось в активной борьбе с большевиками, оставаясь для многих на уровне благочестивых светлых воспоминаний. С таким раскладом сил и мнений приходилось считаться белым вождям.Личные симпатии многих из них (например, ген. Корнилова, Деникина, Маркова), действительно, склонялись к республиканству, точнее к диктатуре. Но эти свои симпатии они никому не навязывали, и республиканские взгляды не вошли в программные документы белых правительств. Белому Движению эти генералы были известны, как патриоты России и честные солдаты, но не как политики. До революции они отдали безупречной службе Царю и Отечеству по 25-30 лет своей жизни, прошли две тяжелых войны. Неудачи, потери и поражения в этих войнах, в том числе бывшие по вине главного командования, поколебали в этих фронтовиках веру в способность царского правительства довести войну до победы — и это отразилось на их политических воззрениях. Не стоит забывать и то, что около двадцати членов Дома Романовых, к февралю 1917 г. имевших генеральские звания и академическое военное образование, не поддержали Государя и отказались от борьбы за монархию. Никто из них не участвовал и в Белом Движении. Этот факт стоит вспомнить современным критикам белой борьбы, твердящим о присяге на верность Династии 1613 г.У многих монархистов того времени симпатии к монархии соединялись с так называемой «германской ориентацией»- необходимостью, по их мнению, иметь союз с Германией. Насколько это было осуществимо практически, после четырехлетней войны с Германией, поддержавшей большевиков (хотя бы пресловутым пломбированным вагоном) и заключившей с ними Брестский мир - это вопрос. Но очевидно, что «германская ориентация», как и любая другая, не является необходимой принадлежностью монархизма. Между тем, подобные случайные атрибуты, сомнительные и спорные политические лозунги, присоединяемые к монархизму, отталкивали от него весьма
многих.Еще до 1917 г. монархическое движение в России утратило всенародный внесословный характер и превратилось в одно из политических направлений, к тому же раздробленное на несколько партий со своими лидерами. Постепенно оно усваивало и многие методы некрасивой партийной борьбы и партийной пропаганды, теряло качественное духовно-нравственное отличие от других партий, теряло доверие, как со стороны Монарха, так и со стороны церковных иерархов и церковного народа. В таком виде
монархическое направление перестало быть какой-либо значимой силой и потому не смогло оказать никакого сопротивления Февралю ни в Гос. Думе, ни на питерских улицах. Не смогли монархисты в течение целого года организовать и похищения Государя из заключения, хотя возможности для этого были. Поэтому в целом репутация монархистов была не на высоте.
Политический монархизм никак не проявил себя в общественной жизни в белых областях России. Ряд монархических дореволюционных деятелей, причем далеко не лучших (типа В. Шульгина и В.Пуришкевича), пытались шуметь и «играть роль» в белом тылу. Другие лучшие (прот. Иоанн Восторгов, д-р Н. Дубровин и др.) были расстреляны большевиками. Ряд военных деятелей монархической ориентации своей оппозицией, вплоть до прямого неподчинения главному командованию, нанесли Белому делу
серьезный ущерб. Например, Бермонт-Авалов в решающий момент наступления войск ген. Юденича на Петроград самовольно снял свой отряд с фронта и затеял под Ригой бои с латышами и англичанами. Ничего худшего для Северо-Западной армии нельзя было и придумать. Семиреченский атаман Аненков отказался подчиняться адм. Колчаку, как «немонархисту» и не прислал своих войск на фронт во время решающих боев за Омск в ноябре 1919 г. Ген. Врангель вспоминает, как летом 1920 г. флотские офицеры-монархисты составили заговор с целью переворота, собираясь арестовать его со штабом и провозгласить царем вел. Князя Николая Николаевича. При расследовании оказалось, что во главе заговора стоял провокатор еврей- чекист.Широко известно и другое громкое дело, совершенное монархистом, поручиком Хайрюзиным, служившим в контрразведке, подлое убийство в спину начальника штаба Добровольческой армии ген. Романовского. Убийство это нанесло непоправимый моральный ущерб Белому делу, наложило пятно на честь русского офицерства и скомпрометировало его перед союзниками. Это убийство, как отмечал Р. Гуль, было в чем-то символичным. Жертва-герой обороны Порт-Артура и Великой войны, участник корниловского выступления, первопоходник, деливший с Деникиным все труды и напасти войны, но при этом- не монархист. Убийца же не участвовал ни в одном походе, просидел в тылу, и в посольстве в Константинополе, но зато оказался монархистом и знатоком литературы по масонству, вычислил ген. Романовского, как масона, и убил его. Нечего и говорить, что такая безобразная карикатура на монархизм никак не могла вызвать у кого-либо монархических симпатий.Ген. Врангель вспоминает, как летом 1918 г. киевские монархисты
убеждали его и других офицеров не вступать в Добровольческую армию Деникина, поскольку тот не монархист. И получалось, что пока «немонархисты» корниловцы и марковцы сражались и гибли во 2-м Кубанском походе, монархисты сидели в киевских кофейнях и занимались лишь говорильней; пока «республиканцы» каппелевцы и воткинцы бились и умирали
в Сибирском ледяном походе, иные монархисты в Чите и в Харбине умно критиковали их политические взгляды. Можно вспомнить и ряд монархических изданий, обвинявших белых вождей в связи с жидо-масонами. На самом деле, пытаясь быть «правее правого», подобные лица подрывали Белое Движение, хотя бы во имя монархизма, и реальную помощь оказывали только большевикам, сами того не понимая. Как отмечал И.Ильин в статье «Демагогия и провокация», безответственная болтовня, политиканство и
интриганство создавали самую благоприятную обстановку для внедрения провокаторов. Не случайно и анти-врангелевский «монархический» заговор возглавил еврей-чекист, и уже потом в эмиграции «монархическую» партию младоросов возглавил советский агент Казем-Бек. С горечью отметим, что эта «болезнь Хайрюзина» отнюдь не прошла и среди современных монархистов, часть из которых осталась весьма склонной к политическому и духовному сектантству, с его болезненно-узким и воспаленным мышлением. К счастью, такие «монархисты», а точнее просто шкурники, в те времена не составляли большинства среди людей с монархическими симпатиями. Настоящие монархисты, такие как генералы Кутепов и Дроздовский или «царский гусляр» С. Бехтеев сражались против большевиков в той же Добровольческой армии, хорошо понимая, кто есть настоящий враг России, к чему обязывает воинский долг и что уместно, а что неуместно в военное время.
7. Духовно-нравственное понимание Белого дела
Таким образом, Белое Движение ответило на вопрос: что является главным в человеке: его идеологическая позиция и партийная принадлежность, или его нравственный поступок и волевой выбор в сторону попираемой правды.
Об этом впоследствии подробно писал И. Ильин. Но философское осмысление Белого дела даже у него пришло после. Еще позже пришло религиозное и историософское осмысление проблем революции у идеологов Русской Зарубежной Церкви. А первым было все-таки волевое решение, нравственное самоопределение по отношению к победившему в России злу, самоотверженное вступление на путь борьбы с этим злом у всех людей белого духа.Правильное осмысление русской трагедии, именно православное церковное понимание этой проблемы, не могло прийти к тем людям, которые уклонились от противостояния злу (физического или духовного), попытались отсидеться и занять позицию стороннего наблюдателя. Такие «хороняки» (по выражению И. Ильина) пытались объяснить революцию «по-сменовеховски», или «по-евразийски», или даже «по-черносотенски», но, залезая в дебри исторических аналогий, и напуская философский туман, они оказались лишь слепыми вождями слепых, потому что игнорировали важнейший вопрос о нравственной позиции человека по отношению к богоборческому злу.Белое дело поняли лишь те, кто сами по духу были белыми. Причем сначала приняли сердечным сочувствием и волевым решением, а затем уже осмыслили умом. Не приняли его те, кто по духу были не белые. И тоже сначала они не откликнулись сердцем, не отозвались волей, а потом уже подобрали умственные оправдания этому своему решению. И.Ильин в одном из писем такому «кабинетному монархисту»,ткавшему паутину из разных возражений монархического характера против Белого дела, так и писал: «Вы не понимаете нас, потому что Вы по духу не белый; белый мыслит, и чувствует, и поступает по-другому».Белое Движение критикуют за малую церковность или даже нецерковность его участников. Это отчасти верно, и это, конечно, плохо. Но революционное искушение касалось не вопросов церковности, а еще менее - соблюдения обрядов. Главный вопрос революции, произведший разделение во всех слоях русского народа и в самой Церкви, был вопрос об отношении к беззаконной богоборческой власти. Фактически, как подчеркивал И. Ильин, это был вопрос: с Богом ты или против Бога? Этот вопрос разделил русских людей на два лагеря. И среди самих служителей церкви нашлись те, кто стали доказывать, что зло - это добро и «благословлять раскаты революции тихостью Святаго Духа». А среди нецерковных людей иные стали на сторону добра против зла.Искушение русской революции стало генеральной репетицией последнего антихристова времени, когда все человечество будет испытуемо по отношению к личности антихриста и к власти его, а не по каким-либо мировоззренческим, политическим, идеологическим или духовным вопросам. Весь род людской будет поделен на принявших власть и печать зверя и на непринявших ее. Принятие печати зверя лишит смысла хранение православных догматов и соблюдение церковных обрядов. (Выделено администратором)Нечто подобное происходило и в годы Гражданской войны. Не все красные были активными богоборцами; кое-кто из красных «попутчиков» совмещал служение большевикам с какими-то христианскими верованиями и какими-то церковными обрядами. Например, не так давно были опубликованы некоторые письма красного командарма Филиппа Миронова к жене, в которых он пишет, что молится о ней Богу и ангелу-хранителю. Известно, что Миронов разрешал в местах расквартирования своих войск пасхальные богослужения и крестные ходы, запрещенные местными совдепами. Такие симпатии к религии непритворно совмещались у него с членством в компартии и военным служением богоборческому режиму. А последнее и было решающим.Итак, в применении к той исторической ситуации, понятия «церковность-нецерковность» не определяют главных смысловых полюсов. Какая-то иная духовная реальность оказывалась более важной.Неправильно говорить и о безусловном предопределении Белого Движения к поражению, о его заведомой обреченности. Перед русскими людьми был поставлен серьезный выбор между реальными силами: или подчиниться богоборческому злу, или помочь тем, кто уже вступил с ним в борьбу. Одни - в основном служители алтаря Господня — избрали путь духовного противостояния злу и словесного обличения его и приняли венец мученический, не приняв служения новому строю. Их мы почитаем, как Новомучеников и прибегаем к их молитвам. Другие - в основном носители меча, воины - избрали путь сопротивления злу силой и в большинстве своем положили живот свой на поле брани за Отечество и за други своя. Их память мы чтим, как национальных героев и молимся об упокоении их душ. Эти два пути и были православным решением поставленного вопроса. Причем они не исключали, а дополняли друг друга. Известно, что иные из участников Белой борьбы приняли потом монашество или священство, посвятили себя на служение Церкви. К сожалению, большинство народа избрало не эти два пути, а путь наименьшего сопротивления, уклонения от борьбы, «хоронячества», или даже сотрудничества со злом. Всех таких большевики постарались поставить себе на службу самыми жестокими методами. Не пожелавшие служить в Белой Армии оказались на службе в
армии Красной, хотя бы они того и не хотели. И это, в конечном счете, решило исход борьбы. Ген. Деникин летом 1919 г. имел против себя троекратно превосходящие силы, ген. Врангель год спустя - пятикратный перевес неприятеля. Тридцати тысячам бойцов армии Врангеля противостояло около 150 тысяч красных. Одновременно в белом тылу находилось до 150 тысяч раненных, больных и инвалидов гражданской и мировой войны. Белых задавили массой, а массу составляют люди равнодушные и безразличные. Конечно, не им и не их идейным наследникам судить белых за допущенные ими ошибки.Здесь мы не касаемся этих ошибок. Подробный разбор их был сделан самими участниками Белой борьбы, а их историософский анализ дан идеологами Зарубежной Церкви. Важно то, что эти люди или сами участвовали в Белой борьбе или сочувствовали и помогали ей, сами будучи белыми по духу. Поэтому, даже жестко критикуя Белое движение за его ошибки, они никогда не ставили под сомнение саму Белую борьбу, не считали ее заведомо обреченной, а тем более, не считали ее противной воле Божией.В наше время историческое Белое дело отошло в прошлое и споры о частностях и исторических подробностях стали достоянием узкого круга специалистов. Важным для православного мировоозрения остается отношение к Белой идее, которая поднимала своих бойцов в неравный бой с торжествующим злом, обрекала их на жертвенный подвиг на страдание при жизни, на безславие и забвение по смерти,- это идея «сопротивления злу силой». В наши дни противостояние злу требуется прежде всего духовно-нравственное. Христианину, русскому человеку нельзя принимать навязываемый стиль жизни и образ поведения, нельзя «сливаться с местностью» и вписываться в «демократические стандарты» мирового порядка, нужно сохранять свой собственный русский православный уклад. Пока нет значительного слоя таких духовно сопротивляющихся людей, о другого рода силе, кроме духовной, речь не идет. Но и это «сопротивление силой» требует постоянных усилий над собой, известного рода аскезы и самоотверженности в противостоянии нравственному растлению и всепроникающей буржуазной пошлости. И вот здесь мы видим, что отношение к Белой идее носит какой-то определяющий, знаковый характер, оказывается напрямую связанным с духовным состоянием человека и его нравственными ориентирами. Просто усвоить правильные взгляды, еще легче запомнить правильные слова, а в остальном плыть по течению окружающей жизни. Лица, склонные к резонерству и демагогии, не привыкшие жертвовать своим удобством, легко из красных становятся «черными», из национал-большевиков- «черносотенцами», а то и совмещают «православный сталинизм» и монархизм. Такие, конечно, не понимают и не принимают Белой идеи, а способны лишь поносить ее и злорадствовать по поводу ее
неуспеха. Патриотическое движение в современной России, раскрашенное в красные и черные тона, определенно зашло в тупик, в идейный кризис и нравственный упадок, тщетно прикрываемый организационными мероприятиями и отдельными экстремистскими выходками. Нашему времени определенно не хватает белых вождей и воинов, вообще людей белого духа. Потому не свысока должны мы смотреть на жизненный путь подлинных патриотов России, а почитать их и учиться у них, если желаем сделать что-то полезное для своей страны и народа.

Иеромонах Дионисий,Священник Тимофей (Алфёровы)
Перепечатано из сборника «Ориентиры русского самосознания» изд.
Успенский листок. Москва 2002г.

БЕЛАЯ ИДЕЯ И КРАСНАЯ СТИХИЯ

Оглядываясь на историю уже прошедшего ХХ века,русские патриоты особенно внимательно всматриваются в события русской катастрофы 1917г ., в ее причины и последствия. Фактических данных по истории революции и гражданской войны на сегодняшний день известно.достаточно много, и важнейшим для нас является правильнoe осмысление этого материала. Современные исследователи с политического уровня понимания проблемы переходят на историософский, с использованием православного учения о пос­ледних временах и с привлечением трудов церковных учителей Русской Церкви начала века и мыслителей Русского Зарубежья.

Такое обобщение дает новое, более глубокое видение проблемы.

Но и здесь подстерегают свои опасности. Пытаясь быть «правее правого», да еще и глядя глазами отдаленного потомка, некоторые впадают в крайности и путем надуманных построе­ний приходят к ложным выводам. Так одни историки все при­чины и всю суть гражданской войны видят в поисках неизвестных еще масонских списков, находят (а может быть, и сами составляют) оные перечни, где, например, генералы Корнилов и Алексеев стоят через запятую с Лениным и Троцким. После этого делается вывод, что белые и красные были равно масонами, никакой принципиальной разницы между ними не было, и саму гражданскую войну они развязали якобы по взаимному со­глашению, как «игру в четыре руки». Другие публицисты напи­рают на то, что Русская Цepкoвь в лице патриарха Тихона не благословила Белого Движения, а простой народ в массе не поддержал его. Значит - делают они глубокомысленный вывод, - православные поняли масонскую суть белых, которые подняли мятеж против советской власти (а ведь нет власти, аще не от Бога), чтобы спровоцировать эту власть на гонения против Церкви. Попробуем разобраться сначала с фактической стороной дела, а потом проследим духовно-нравственные истоки подобных ложных выводов, которые нередко подаются современному читателю в несколько смягченном виде.

К настоящему времени известно довольно точно, что к началу февральского переворота 1917 г . действительно существова ла масонская «Военная ложа», возглавляемая думским деятелем А.И. Гучковым. В нее входили ряд видных генералов: Поливанов, Маниковский, 3айончковский, Рузский, Крымов, По­ловцев, гр. Игнатьев и другие. Перечисленные генералы впос­ледствии никогда не были участниками Белого Движения. Одни из них прямо служили у большевиков, как например, Поливанов, Маниковский, Брусилов, Зайончковский и проч. Другие оказывали красным неявную поддержку, оставаясь сами в тени, как например, бывший военный атташе во Франции граф А. Игнатьев, препятствовавший отправке в армию Деникина воен­ного имущества, закупленного еще царским правительством. Третьи, как тот же генерал Рузский, сыгравший главную роль в измене Государю в феврале, во время развернувшейся граж­данской войны просто сидели по домам.

«Военная ложа» собирала сведения о состоянии армии и, главным образом, занималась обработкой высших офицеров, сея клевету на Государя, подрывая к нему доверие. Эта клевета повлияла на многих, в частности и на генералов М.В. Алексеева и Л.Г. Корнилова. Последний попал в германский плен в мае 1915 г ., бежал оттуда только в сентябре 1916 г . и не понимал обстановки на родине. Генерал Алексеев знал о заговоре и не донес Государю. Он виновен в пассивном соучастии масонско­му бунту, но активным заговорщиком он, безусловно, не был. Это, конечно, не снимает с него ответственности за нарушение присяги Государю. «Грех февраля» остался на нем, как и на Кор­нилове. Но справедливости ради стоит сказать, что в этот грех вовлекла их чужая, искусно сплетенная ложь, а не собственная развращенная или злая воля. Когда они поняли, что их обману­ли и использовали в своих целях враги России, эти генералы попытались исправить содеянное и выступили против революции.

То, что эти генералы не были «февралистами», они доказали очень скоро, выступив против «февральского» же масонского Временного правительства. «Корниловский мятеж» против Ке­ренского был поднят в августе 1917 г . группой генералов ­будущих вождей Белого Движения (Корниловым, Деникиным, Марковым, Лукомским и другими). Против этих контрреволюционеров единым фронтом выступили большевики и эсеры, правительство Керенского и петроградский совдеп во главе с Троцким. Из-за измены и несочувствия делу Корнилова большин ства войск выступление окончилось неудачей; Белых генералов временное правительство посадило в тюрьму. После октябрьского переворота они бежали из заключения и продолжили белую борьбу с революцией, фактически начатую ими еще в авгу сте и продолженную в ноябре.

Через два дня после октябрьского переворота под Петрогра­дом выступил против большевиков генерал П.Н. Краснов. Выступил по собственной инициативе и не в защиту презренного Керенского, а именно против предельного проявления революционной вакханалии, воплотившейся в большевизме. Также отнюдь не в защиту завоеваний Февраля, не по приказу временного правительства, а по зову сердца встали в разных мест­ах России против революционных банд старшие офицеры (даже не генералы): полковники Дроздовский, Дутов , Чернецов, еса­улы Семёнов, Шкуро, капитан Покровский и другие.

По своим личным симпатиям многие белые вожди были монархистами, хотя в условиях разгулявшейся революционной стихии вынуждены были скрывать свои взгляды. Монархистами были генерал Н.И. Иванов, недолго командовавший Южной Армией (зимой 1918- 19 г .) - крестный восприемник Цесаревича Алексия и духовный сын св. прав. Иоанна Кронштадтского; донской атаман генерал Краснов; командующий Северо-Западной Армией генерал Юденич. Монархистами, до кон­ца верными Государю, были и организатор белофиннской армии барон Маннергейм, и предательски убитый петлюровцами граф Ф.А. Келлер, и командующий белыми силами на Дальнем Востоке барон М.К. Дитерихс, «воевода Земской рати», возглавлявший в 1918 г . комиссию по разследованию убийства Царской Семьи, и генерал А.П. Кутепов, один из ближайших соратников генерала П.Н. Врангеля, возглавлявший после смерти последнего в 1929 г . Российский Общевоинский Союз. Тогда же, в феврале 1917 г ., будучи в Петрограде в чине полковника, он по собственной инициативе организовал сопротивление мя­тежникам и боролся с ними до конца. Позднее он присоединил­ся к Корнилову, не соблазняясь на «февральский грех» своего командующего, и прошел с Добровольческой Армией весь путь от Ледяного похода до Галлиполи. Монархистом был и М.Г. Дроздовский, протестовавший против некоторых антимонархических выступлений генерала Деникина.

Таким образом, было бы неверно считать Белое Движение в лице его вождей каким-то «февральским» или «демократическим». Конфликты с демократическими политиканами, бывшими февралистами и думцами, постоянно возникали даже у наиболее «левого» вождя генерала Деникина, который терпел их, но старался все делать по-своему. Адмирал Колчак вынужден был в ноябре 1918 г . устроить переворот в Омске и разогнать тамошнее правительство, состоящее из эсеров и эсдеков. Подобный же переворот в марте 1922г. совершил во Владивостоке гене­рал Дитерихс. Именно поэтому Керенский, будучи за рубежом в 1919г. убеждал правительства Антанты не оказывать помощи Деникину и Колчаку, как представителям «самой черной реакции».

Главная позиция, которой держалось большинство белых вождей, было «непредрешенчество» в отношении формы государственного правления России и военная диктатура на переходный период. Эта позиция не может рассматриваться как проявление какого-то принципиального антимонархизма, а является скорее просто прагматической установкой военных людей: сна­чала нужно покончить с главным врагом - большевизмом, а потом уже заниматься государственным обустройством России. Вопрос: против кого? заслонил в их глазах вопрос: за кого? В тогдашней обстановке это было и неизбежно.

Чью-то случайно оброненную фразу: хоть с дьяволом, только против большевиков, - современные историки сделали чуть ли не девизом всего Белого Движения. На самом же деле большевики тогда представляли открытую дьявольщину, и вполне духовно и нравственно оправданным было выступление против них вместе с любыми сочувствующими попутчиками.

Если еще можно было бы упрекнуть белых вождей в недальновидности или непонимании религиозной сути революции, то совершенно лживым является их обвинение в том, будто они сознательно служили врагам России или боролись за свои со­словные преимущества. Даже Ленин назвал, к примеру, генерала Корнилова «первым по храбрости контрреволюционером». К сожалению, некоторые современные «слишком православные и не-в-меру-монархисты» не признают за основателем Белого Движения даже и этого.

Масонство, внедрившееся в Белое Движение, потому и содействовало всячески его пораженuю , что не смогло поставить это движение под свой контроль. Белые гражданские правительства Деникина, Колчака, Юденича и Миллера, действительно, имели в своем составе много масонов. Но эти правительства и прочие деятели гражданской администрации на занятой белыми территории не играли решающей роли в самой белой борьбе, а имели лишь вспомогательное значение. Руководящая роль в Белом Движении принадлежала военным - людям волевым, честным, патриотически настроенным, которые не поддавались нажиму и посулам, да и обмануть которых можно было не всегда.

Поэтому масоны отнюдь не возглавляли Белое Движение, а напротив, занимались разложением его тыла, сеяли пораженческие настроения, недоверие к командованию, срывали мобилизацию, разжигали сепаратизм и т.д. Яркие свидетельства тому оставили в своих воспоминаниях генералы Деникин и Краснов. Мировое и подчиненное ему российское масонство однозначно сделали в гражданской войне ставку на победу красных, а не белых, и многочисленные документальные изследования это подтверждают, (см.напр. Э.Саттон «Уолл-стрит и большевицкая революция») .

Белое Двнжение, несмотря на свои первоначальные политические ошибкн и некоторую идейную ограниченность, способно было стать основой русского национально-государственного возрождения. Уже в ходе самой гражданской войны оно постепенно изживало остатки «феврализма», очищалось от родимых пятен демократии. Это весьма заметно, если сравнить, например, весьма левую Кубанскую раду 1918г., с которой при­шлось иметь дело Деникину, с Крымским правительством 1920 г . генерала Врангеля. Или масонскоэсеровскую Самар­скую «учредилку» и Уфимскую «директорию» 1918 г . - с Владивостокским Земским Собором 1922 г . Именно на последнем было объявлено о православной монархии, как единственно законной власти в России. Ранее об этом же заявил и Карловац­кий Собор 1921 г ., на котором присутствовали участники Белого Движения на Юге России. Опросы, проводившиеся в 20-х годах среди белой эмиграции показали, что около 85% опрошенных симпатизировали монархии. Все тогдашние монархические деятели и идеологи Зарубежья так или иначе участвовали в Белом Движении, будь то будущий архиепископ Никон (Рклиц­кий) или церковный историк Н.Д. Тальберг, проф. И.А. Ильин, или поэт С.Бехтеев.

Белое Движение было единственной реальной попыткой предотвратить гибель Российского государства и геноцид русского народа, единственной национально-здоровой альтернативой бо­гоборческому интернациональному коммунизму. Заметим, что при всей ограниченности понимания его вождями религиозной сути революции, Белое Движение было тесно связано с Православной Церковью и не имело тех уродливых языческих черт, которые характеризовали позднейшие европейские антикоммунистические движения, в особенности германский национал-социализм.

Когда говорят, что Русская Церковь не благословила Белое Движение, то обычно имеют в виду только отказ Патриарха Тихона передать через князя Е.Т рубецкого благословение ге­нералу Деникину в мае 1918, а также патриаршее послание к народу от сентября 1919 г ., призывающее не мстить за себя и осуждающее жестокости гражданской войны (в т.ч. пресловутые «погромы» ). Из этого послания не следует делать далеко идущих выводов о неприятии Русской Церковью Белого Дви­жения. Есть данные о том, что патриарх Тихон тайно благосло­вил адм. Колчака, гр. Келлера и ген. Дитерихса, которых знал как людей церковных и честных. Во всяком случае, по поведению одного патр. Тихона нельзя делать вывод о позиции всей Русской Церкви. Патриарх находился в Москве, где свирепствовал красный террор, и не мог сказать открыто всего, что думал, дабы не подать лишнего повода для гонений на церковь, но было бы странно, если бы и вся церковь не сочувствовала бы тем, кто противостал богоборцам и кощунникам.

В 1919 г. на территории, освобожденной белыми войсками, прошли два архиерейских собора: вСтаврополе и в Омске, на которых благословлялось Белое Движение. Митр. Киевский Антоний (Храповицкий) выпустил особое послание, в котором благословлял оружие, поднятое против безбожников в защиту веры и Церкви, и разрешал от присяги большевикам тех, кого они насильно мобилизовали в Красную Армию. Многие приходские иереи добровольно пошли к белым бойцам в качестве походных священников. В армии Колчака таковых насчитыва­лось около 1100 человек, в армии Деникина - более тысячи, в армии Врангеля - до 800. Одним из таких армейских священ­ников в Южной армии генерала Дутова был иером. Иона, бу­дущий епископ Ханькоуский, недавно прославленный Зарубежной Церковью в лике святых. Эти священники до конца разде­лили судьбу тех белых частей, в которых служили: одни погибли, другие ушли со своей воинской паствой за границу. И, ко­нечно, десятки тысяч мирян - сознательных членов Русской Церкви участвовали в Белом Движении в качестве воинов. Пишущему эти строки довелось лично слышать свидетельство очевидца, который Страстную седмицу 1919г. провел в Ейске (на Кубани): начиная с Великого Четверга и до Пасхи в храме были в основном усердно молившиеся юнкера и офицеры.

Большинство простого народа, действительно, не поддержа­ло Белого Движения - и в этом заключается главная причина его поражения, чтобы не сказать, главная причина всей русской трагедии ХХ века. Но мужики не поддержали белых вовсе не потому, что, оставаясь монархистами, не захотели помогать рес­публиканцам, а как раз напротив, потому что хлебнули уже мутной революционной стихии. Народный монархизм пока­зал себя, как решительная сила во время смуты 1905-07 гг., он явился главной причиной неудачи этой «генеральной репетиции». Но, как отмечал Л. А. Тихомиров, народный монархизм был у нас малосознательным, основывался в основном на инстинкте, на привычке, а потому был неглубоким и непрочным. И дей­ствительно, к 1917 г . в правых монархических организациях представителей простого народа (крестьян, рабочих, мещан, а также купцов) почти не осталось. Сознательными монархистами к 1917 г . (хорошими или плохими - другой вопрос) оставались в основном представители дворянства и интеллигенции. В III и IV гос. думе представители крестьянства ("трудовики") поддерживали почти всегда эсеров и эсдеков, а не правые партии. Такое «полевение» русского крестьянства объясняется прежде всего па­дением в нем религиозности и церковности, о чем предостере­гали многие церковные публицисты начала века, напр., архиеп. Никон Вологодский, прот. Иоанн Восторгов, С.Нилус. Кроме того, развитие капитализма в деревне порождало, с одной сто­роны, культ денег и наживы, с другой, пролетарскую зависть и ненависть, ставшие основой для быстрого и действенного усвоения массами людей нехитрой марксистской теории: «грабь награбленное»

Во всяком случае к 1917 г . русская деревня отнюдь не являлась оплотом Православия и Самодержавия.

И революция вско­ре это показала. Даже крепкие хозяева - «столыпинские дво­ряне» (кулаки) не выступили в поддержку царского правительства, которому были обязаны всем своим благополучием.

Февраль 1917 г . также не был делом рук только гнилой столичной интеллигенции, тем более не был дворцовым перево­ротом. А.И. Солженицын, изучивший множество документов той поры, делал вывод, что по размаху народных выступле­ний против монархии собственно революцией должен почи­таться именно Февраль, а не большевицкий Октябрь, который тянет скорее как раз на дворцовый переворот. В феврале почти неделю продолжались в Петрограде уличные бои мятеж­ников с правительственными войсками, сотни людей были уби­ты, сотни тысяч участвовали в манифестациях под красными фла­гами и лозунгами: «долой самодержавие!» Простонародная стихия выплеснулась во всей своей постыдной и кровавой наготе: массовые грабежи, убийства и истязания полицейских и офицеров , массовое уничтожение царских портретов, гербов и флагов. Массовым был и переход войск на сторону мятежа, который начался с расправы над своими офицерами: предательского убийства унтером Кирпичниковым капитана Лашевича и неизвестным казаком - ротмистра Крылова. Об этом ярко повествует А.И .. Солженицын в своем документальном романе «Март 1917».

Выступления против монархии в феврале 1917 были и в других городах. Без этой поддержки значительной части простона­родья заговорщики из Думы никогда бы не заставили Государя отречься от престола. Если бы речь шла об обычной обструкции Думы, или только об уличных безпорядках в столице, или даже о мятеже нескольких полков, Государь бы, конечно, не поколе­бался. Но здесь масштаб выступлений против монархии был уже иной, и для его подавления потребовалось бы большое крово­пролитие. Конечно, народное разложение было заранее подго­товлено теми, кто вел среди народа подрывную антимонархическую пропаганду, сеял клевету на Царскую Семью. Но если 1905 г . народ в целом не поддался на эту революционную агитацию, то в 1917г . , опять же в целом, отверг Царя. Слишком много свидетельств дошло до нас о массовом безумном ликовании по поводу свержения. «старого режима». Не только какого-то организованного протеста против этой вакханалии не возниклo, но и простого сочувствия к Государю среди народа требовалось еще поискать. Поэтому говорить о народном монархизме после 1917 г . не приходится .

. Февраль разнуздал в людях все низменные страсти, отучил их от порядка, подчинения, соблазнил вседозволенностью и безнаказностыо. В этой обстановке люди не только перестали по­нимать слова «Вера» И «Царь», заменив их красным штампом: «старый режим», но и такие слова, как «долг», «честь» И «ро­дина». Немногие, верные долгу и родине, объединенные в удар­ные батальоны, шли в июле 1917 г . под командой Корнилова в знаменитый Тарнопольский прорыв. Прочие или бежали, или стреляли им в спину.

Октябрь довел революционную анархию до предела. Свой переворот большевики совершили в союзе с левыми эсерами, анархистами и максималистами. Красная стихия широко разли­лась по России. Красные времен гражданской войны - это со­всем не вышколенные бойцы, не сознательные строители чего-то нового. Гораздо чаще в идейном плане это просто разбойники-анархисты, которые, как в известном советском фильме, не знают даже толком, «за большевиков они, аль за коммунистов», но все-таки знают, что за революцию и за интернационал, а не за Россию. Некоторые из них сами себе и командиры, и комиссары, другие воюют под лозунгом: «бей красных, пока не побелеют, бей белых, пока не покраснеют». Важно, что такой тип народного вождя, как Махно, Чапаев, Миронов, Думенко, Антонов, был наиболее популярен среди простонародья. Без помощи этих выходцев из народа и им подобных, более мелкого масштаба одни только еврейские комиссары и латышские стрелки никогда не сформировали бы такой армии, которая смогла бы одолеть белых. Потом, после разгрома белых армий, большеви­ки цинично расправились с этими народными предводителями красно-зеленого цвета, которых использовали в качестве пушеч­ного мяса, а затем даже внесли кое-кого из них в «советские святцы» как героев· гражданской войны. Одних (командармов Сорокина, Миронова, Думенко) расстреляли по ложным обвинениям, других (Антонова, Чапаева) убрали чужими руками.

Конечно, основная крестьянская масса не сочувствовала большевикам, Но, не имея идейной основы, она шаталась из сторо­ны в сторону: то прельщалась большевицкими посулами «грабь награбленное» и поддерживала красных, то отшатывалась от них из-за зверств продотрядов и красного террора. Самые мощные (антибольшевицкие народные выступления, такие как Тамбовское восстание или Кронштадтский мятеж шли под лозунгами «Советы без коммунистов». С помощью экономических обещаний (замена продразверстки продналогом), а не только с помо­щью террора, большевики в конце концов крестьянские выступления подавили.

Участники Белого Движения пишут о большой разнузданно­сти народа, когда малейшее наведение порядка рассматривалось как «возврат К старому режиму». Даже царские погоны в армии Колчака вводились с большим трудом. Подобная картина была и на Дону. Разве поднялись бы такие бойцы за Веру и Царя, если даже за единую и неделимую Россию поднимались лишь с трудом? Именно потому и те белые вожди, которые в душе сочувствовали монархии, не поднимали монархического знамени - они не хотели иметь в своем народе лишних врагов.

Белое Движение тем и отличалось от мутной красно-бурой стихии, что было движением за идею, а не «за землю, за волю, за лучшую долю». Белое Движение выступало за общенациональные и общегосударственные интересы, красное обещало удовлетворить групповой и личный эгоизм. Белое дело взывало к жертвенности и патриотизму, но ничего не обещало своим последователям в земной жизни, кроме скорбей; красное дело об­ращалось к низменным человеческим страстям и соблазняло людей земным раем в случае победы. К сожалению, большинство народа не отозвалось на призыв Белого Движения и потом вынуждено было дорого расплачиваться за веру ложным посулам красных. И справедливо с горечью писал генерал Деникин, что один из уроков гражданской войны - это отсутствие пат­риотизма у большинства простого народа, когда слова о родине говорили людям меньше, чем интернациональная демагогия боль­шевиков.

Белое движение объединяли не конкретные политические лозунги, а общее духовно-нравственное состояние его участник­ов.

Об этом общем их самочувствuu, большем, чем просто иномыслие,очень выразительно писал в 1923 г. проф. И.А.И льин: «За всей внешней видимостью революции ... укрывается один смысл: духовное искушение и религиозное межевание (выд . И.) Да, сокровенный и глубочайший смысл революции состо­ит в том, что она есть прежде всего - великое духовное искуше­ие, суровое жестокое испытание. Это испытание вдвинуло во все русские души один и тот же прямой вопрос: кто ты? чем живешь? чему служишь? что любишь? Где твое главное? где центр твоей жизни? Ипредан ли ты ему, верен ли ты ему? Вот пробил час. Нет отсрочек и укрыться негде. И не много путей пред тобою, а всего два: к Богу и против Бога. Встань и обнаружь себя. И если не встанешь и не обнаружишь себя, то тебя заставят встать и обнаружиться: найдут тебя искушающие в произнесенном слове и в умолчании. Найдут и поставят на свет, чтобы ты заявил о себе недвусмысленно: к Богу ты идешь или против Бога. И если ты против Бога, то оставят тебя жить и заставят тебя служить врагам Божиим, и позволят обижать других, и дадут всю видимость позорящего почета. И если ты за Бога, то отнимут у тебя имуще­ство и обездолят, и будут томить тебя лишениями, унижениями, темницею, допросами и страхами, и если прямо воспротивишься, - то будешь убит в потаённом подвале и зарыт в безвестной яме. Выбирай и решай.». «От этого искушения в России не ушел никто, это искушение постигло всех. И каждый должен был в этом испытании стать перед лицом Божиим и заявить о себе: или словом, которое стало равносильно делу, или делом, которое стало равносильно смерти. Проба же была огненная и глубинная, ибо начиналось и совершалось не партийное и не классовое, а мировое, общечеловеческое межевание, духовное деление, религиозный отбор, религиозная дифференциация человечества. И победит в этом религиозном испытании, принимающем форму мирового катаклизма, кто устоит и вот уже устоял в этой буре; кто выдержал испытание и пребыл верным, кто нашел в себе любовь и силу любви для выбора; кто нашел в себе слово, равносильное делу, и совершил дело, равносильное решимости умереть.

Победил не тот , кто временно физически одолел - нет, победил тот, кто противостал соблазну, не соблазняясь, противо­стал страху, не устрашаясь, кто в страшный миг выбора, миг ве­ликого одиночества, когда никто за тебя не решит, и когда чу­жой совет не поможет, когда человек стоит перед выбором позорной жизни и почетной смерти - кто в этот миг одиночества пред лицом Божиим не принял позорной жизни». («Государственный смысл Белой Армии»).

Очень важно то, что в Белое Движение и на его первом этапе, когда оно только начиналось, и на последнем, когда его поражение было очевидно, люди приходили добровольно. Не по при­казу начальства, не по стадному чувству, а каждый лично выстрадав этот процесс, о котором писал проф. Ильин, созна­тельно став на сторону побеждаемого меньшинства; но с Бо­гом и за правду, а не с торжествующим большинством, но против Бога и за ложь. Слабо развитое чувство личной ответственности за свое поведение, привычка «быть как все», в на­шем народе как раз и привела к тому, что большинство простого народа белых не поддержало.

И в наши дни, когда издано уже много мемуарной и исторической Литературы о Белом Движении, невозможно отговориться незнанием или прежним влиянием советской пропаганды. Но симпатию к белым из бывших советских людей возымели лишь единицы, да и то большей частью из молодого поколения, не столь сильно «обработанного» советчиной. Остальные же не принимают белую идею прежде всего сердцем и по причине своего иного духовно-нравственного качества.

Современные историки нередко подталкивают читателя к про­тивопоставлению Белого Движения черносотенному народному монархизму, отдавая преимущество, естественно второму перед первым. Помимо того, что и хронологически эти два движения не совпадали, так что выбора между ними у человека просто не было, следует отметить определенное нравственное преимуще­ство белых, которое в том именно и состоит, что белые были в меньшинстве против разбушевавшейся народной революционной стихии. Гораздо легче поддержать царствующего Государя, тем более такого кроткого и неотразимо привлекательного, каким был Николай II , чем быть монархистом и бороться за свой идеал с оружием в руках, не имея возможности даже привлечь соратников проповедью монархических идей. В Белом Движении требовалась гораздо большая вера, твердость духа, большая личная ответственность и способность не поддаваться соблазну. А со6лазн этот таков: быть с большинством и с начальством. Не изменился он и к нашему времени.

Неслучайно черносотенная идея в патриархийной среде пользуется ныне большей популярностью, чем белая. Это монархизм стихийный, способный легко обратиться за благословением к епископам МП, поддерживающих демократические власти и столь же легко получить от них это благословение. Если перефразировать известный афоризм К.Леонтьева: из-под беложелто-черного сюртука таких монархистов торчат красные. шаровары национал-большевизма. Ясно, что такое «черносотенство» остается чем-то чисто внешним и никому не угрожающим даже погромом. Патриархийные правые для того и чернят Белое движение, для того и утверждают, будто весь наш народ не поддержал белых, якобы распознав их масонское коварство, что в отличие от тех борцов, которых описал проф. Ильин, сами привыкли ужи ваться со злом и ложью, даже без всякой угрозы, привыкли «жить позорной жизнью» и нисколько не понимают, что это плохо, но искренне считают, что это и значит «быть со своим народом». Конечно, подвиг белых они в таком состоянии никогда не поймут и не оценят. Какую-бы «крайне правую» позицию они при этом ни занимали, в какие бы мундиры ни наряжались, какие бы слова о монархии и русском национализме ни говорили, - закваской русского возрождения такие никогда стать не смогут. Только подлинно белые по духу, по своему нравственному устроению и жизненным ценностям, только равняющиеся на прежних белых героев России смогли бы по служить ее восстановлению.

Иеромонах Дионисий (Алфёров )

VII. 2000 г .

Перепечатано из сборника «Ориентиры русского самосознания» изд. Успенский листок. Москва 2002г.