Свинцовые бури. Сквозь войну в рядах ГБР «Бэтмен»

Сергеев Е. Ю.

На Первом съезде народной журналистики публицист Евгений Сергеев представил свою книгу о войне в Новороссии, непосредственным участником которой он стал. Это не просто книга, помимо текста о событиях она содержит видеохронику, отснятую росийским добровольцем, защищавшем русских людей Донбасса от украинских карательных войск. 

Сегодня у нас появилась возможность познакомить читателей с произведением и хроникой ополченца Евгения Сергеева.

Посвящается Донбассу. Месту, за которое не стыдно умереть

Эта книга не о войне и не о смерти, хотя Дамоклов меч войны и дыхание смерти присутствуют в ней постоянным и назойливым рефреном. Это книга и не о самокопании или рефлексии в дни бурь и испытаний, хотя куда уж без нее русскому интеллигенту, да еще и в окопе. Эта книга, скорее об одиссее. О выплаченном долге. О борьбе и о Возвращении.

Будучи смесью дневниковых окопных записей и более поздних воспоминаний, она, естественно, является данью памяти и тем, кто уже не с нами и тем, кто так никогда и не возьмется за описание пережитых нами вместе испытаний и опасностей.

Книга поделена на две неравные части. Первая часть, это период с июня, по июль 2014 года. Время Русской весны и первых пробных боев за свободу Донбасса. И моей первой туда поездки. Тогда нас было очень мало. Всего пятьсот человек ополченцев отстаивавших Луганск. Вторая часть, это уже полномасштабные и кровопролитные бои на уничтожение, шедших с августа, в которых мне посчастливилось побывать и даже их пережить, после того, как я всеми правдами и неправдами, вернувшись в ГБР из отпуска, пробрался в окруженный и блокированный противником Луганск. Не было ни одной части фронта в Луганской народной республике, на котором бы мне не пришлось побывать. Я не избежал ни одного знакового столкновения или сражения, с августа по январь. Исключение составляет только Дебальцевский котел, но мое в нем не участие, было определено убийством А.А.Беднова. Это предательство и бессудная казнь, ознаменовавшая собой конец Русской Весны, заставили меня покинуть ряды Народной милиции ЛНР, куда уже влили к тому времени всех нас, бывших ополченцев.

Дневниковые записи, помечены датами их написания.

Все, что дат не имеет, уже более поздние походы «по волнам моей памяти».

Строго не судите. Это было все, что угодно, но только не творческая командировка. Это была война.

P. S. Некоторые мясорубки, такие как взятие Луганского аэропорта и бои за 32 блокпост ВСУ, не были описаны мной целенаправлено, а лишь схематично. Так как, видимо, время их описать, еще не пришло. Слишком страшно и слишком трагично все было. И я еще не готов. Видимо…

Автор Искренне благодарит людей, без которых эта книга никогда бы не увидела свет, а именно, блогеров Ивана Березину, Волка Донбасса и Генерального директора Центра научной политической мысли и идеологии Степана Степановича Сулакшина.

ПРИБЫТИЕ НА ДОНБАСС, ПОСТУПЛЕНИЕ В ГБР «БЭТМЕН». ОБОРОНА ПЕРЕПРАВЫ ЧЕРЕЗ СЕВЕРСКИЙ ДОНЕЦ В ПИОНЕРСКОМ И ХУТОРЕ ВЕСЕЛЕНЬКИЙ

19.06.2014

В Луганске уже три дня. Оружия пока не дают. Однако уже моя голова, как члена отряда оценена в 50 000 долларов. Подозреваю, что некоторые из бывших жен с удовольствием обменяли бы ее на такую сладкую сумму.

Ощущение беды в городе перекликается со всем тем чувством катастрофы, которое возникает уже в Каменск-Шахтинске, при приближении к горизонту событий украинской «черной дыры». Полупустые дороги, тысячи и тысячи беженцев. Очень много трусливых, но брутальных на вид мужчин, заботливо нянчащих своих детей и прячущих свою ничтожность за свой «отцовский долг». В городе периодически слышна канонада. Пустые улицы и неизбывная торговля. Торговцы еще не понимают, что эта канонада знаменует собой окончание времени и господства торгашей и т.н. «среднего класса», — жалких и скудоумных барыг и скопидомов. Но все великое происходит незаметно.

20.06.2014

Утро началось с воздушной тревоги. Полчаса в бомбоубежище. Грохот взрывов серий авиаудара, где то над Станицей. Где это, я не знаю.

21.06.2014

Если судить об обстановке на Юго-Востоке по местным развлекательным FM-радиостанциям, то вокруг царит безмятежный и благодатный мир всеобщего сонного потребительского жора. Совсем как в моей родимой Матушке России. В этом есть даже что-то сатанинское, насмешливое, глумливо бездушное,- заглушать стоны убиваемых жертв непотребными и непотребляемыми Потапом и Настей, нескончаемым ретро Доктора Албана, и маточными страданиями и тоскливыми проблемами пола, вечно рыжей Макsим.

То, что рассказывают здесь беженцы, счастливо избежавшие теплых объятий Киева, не укладывается в матрицу мира, создаваемую образами Кота Леопольда и персонажами «Улицы Сезам». У племени хуту в Руанде и правосеков на Украине должны были быть другие образы и образцы в качестве примеров для подражания и воспитания. Так же все отчетливей становится ясным, что в случае провала здесь АТО, весь этот гнойник украинской государственности бандеровского образца и западенского разлива, обязательно прорвется наружу и потерпит сокрушительный и позорный крах, оставшись в памяти народа как злые навьи чары со всеми своими отвратительными и карикатурными персонажами и калифами на час. Лопнет ли этот гнойный мешок, или, отравив собою всю Украину, он братским сепсисом перекинется потом и на Россию, зависит сейчас только от нас самих. От меня, в том числе.

22.06.2014

Основная угроза для ЛНР после окончания перемирия, представляет собой попытку войск хунты переправиться через Северский Донец для удара по Луганску. В связи с этой угрозой я уже пятый день участвую в оборудовании обороны одной из переправ. Подготовил себе окоп. Моя задача, — вместе с еще одним стрелком прикрывать снайпера на фланговой отсечной позиции. На той стороне неспокойно. Периодически идет отстрел снайперов и наблюдателей. Где то слышны звуки вспыхивающей и вновь затихающей перестрелки. Несмотря на весь тот ужас, который надвигается на каждого из нас, на бряцание в разгрузке противошоковых и обезболивающих средств, несмотря на краснеющую на прикладе резиновую удавку кровоостанавливающего жгута, я не испытываю не малейшей доли страха, сомнения или сожаления. Совсем наоборот.

Все, что происходит со мной подчинено какой-то глубокой уверенности в правильности всего происходящего. Даже более того, я никогда не испытывал такого внутреннего самоудовлетворения от самого себя и от своей роли в настоящем. Это чувство намного лучше того букета эмоций отчаяния от собственного бессилия, когда ты просто участвуешь в нескончаемых петициях, сборах подписей и пожертвований, живя в стране выбравшей трусливый газовый нейтралитет. Наверное, мне просто надоело быть той ивановской ткачихой, которая говорит решительное «НЕТ» американской агрессии во Вьетнаме.

Вне зависимости от дальнейших кульбитов Темнейшего, вызванных личными интересами далекой от меня и от Украины, посконной нашей элиты, я смогу честно взглянуть в глаза и самому себе и любому другому. Я здесь, и со своими товарищами принимаю участие в защите от нацистского гнета и порабощения не самой худшей части великого русского народа. И этого для меня достаточно.

29.06.2014

Приближение врага, его военной машины, его злой воли и дыхания, очень хорошо видны в ночном карауле. Десятки разноцветных ракет, осветительных люстр, неясный шум за рекой, фары автомобилей и мелькание фонариков, переговоры по рации неизвестных с не нашими позывными, красный, назойливый, сатанинский свет парящих беспилотников. Чуждая, враждебная жизнь проявляла себя, несмотря на все старания укрыть и себя и свое сосредоточение. Ночь окончания первого перемирия оказалась самой тревожной за все время стояния на переправе. Сверху, у одного из окопов, я услышал звук саперной лопатки и мелькание бордового огонька инфракрасного прицела на ПНВ. Указал трассером его местоположение, мне в помощь ударили еще с трех точек. Видимо саперная разведка искала минные поля и ловушки. Также пришлось вместе со снайпером гасить свет в «зеленке».

Вчера вечером, направляясь с ужина на караул, я наблюдал, как «онижедети» батарейным залпом накрывали «Градами» Рубежное. На фоне слабо облачного неба и темного багрянца уже зашедшего солнца, высоко- высоко в небе, дымно-красным гранатовым ожерельем, мелькал искрящийся поезд хищных силуэтов тяжелых ракет, и я, завороженный красотой происходящего, поймал себя на мысли, что для очень и очень многих людей, этот «поезд Дружбы» привезет с собой внезапную смерть, и умчит, прямо сейчас, в вечное небытие, своих невольных и невинных случайных пассажиров.

Несмотря на всю свою высокую и надрывную патриотическую патетику и профессиональную, в этой сфере промывки мозгов, помощь Запада, украинская государственность всегда была и остается карикатурной. У нее карикатурная элита, карикатурная и смехотворная История, карикатурный, искусственный и нелепый язык. Карикатурная армия, спецслужбы и герои. Все, к чему прикасается рука свидомого хохлодранца, как когда то у Мидаса, превращается в карикатуру на оригинал. О чем здесь можно вообще говорить? Даже нацизм в этом своем украинском исполнении карикатурен и уродлив так же, как карикатурна была бы Ника Самофракийская высеченная из одного цельного куска свиного сала.

Нацизм и фашизм заботились о благосостоянии и развитии собственного населения, привлекая его в качестве соучастника и исполнителя своих планов по ограблению и истреблению других государств и народов. У украинского же нацизма планы совершенно другие и совершенно противоположные, — он вводится и насаждается в целях именно самоограбления и самоуничтожения, что вообще-то является нонсенсом, а, следовательно, и карикатурой на нацизм. Век украинизации подходит к концу. Славянский мир уже никогда не забудет, что выходит из незалэжности именно в укропском варианте. Варианте карикатуры. В исполнении злого и недоброго клоуна со зловещей и кровавой улыбкой. Больше мы им издеваться над нашими людьми не позволим. Хватит. Время шуток безвозвратно прошло.

Война, как никакое другое уродливое состояние человеческой души заставляет твой взгляд становиться острее, четче, внимательнее. Настраивает на философский взгляд на вещи, призывая к абстрактным понятиям, к отвлеченным умозаключениям. Требует интеллектуальной сложности, среди совсем несложных вещей, — стылой тушенки, дрянных сигарет, пошлых балагуров, привычной скуки и вызываемой ей почти летаргической апатии в ожидании скоротечной и сконцентрированной ярости боя и борьбы за выживание. Вызывает тоску по подлинному, естественную и неудовлетворенную человеческую тоску, ведь ожидаемое «подлинное» каждый находит для себя сам. В своем индивидуальной обертке. И со своим уникальным содержанием.

Поиск самого себя приводит тебя к другим. В них ты ищешь самого себя, оправдание себе, пытаешься найти или отвергнуть сходства и аналогии. Потому там так важно общение. Которого потом так не хватает. Отсюда проистекает солдатская дружба. Высшее проявление человечности, солидарности и бескорыстия.

По этим причинам, так нелепо, причудливо и гротескно выглядит на войне женская составляющая, всегда ставившая во главу угла только вопрос приспособляемости к обстоятельствам, в отличие от стремящихся к этим обстоятельствам мужчин.
Однако это явление существует, — женщина на войне. И его неплохо бы описать. Без скидок и купюр.

ИДЕАЛИСТКА «СЕВАС»

Я увидел эту сухую, низенькую, пожилую женщину, с изюмом иссохшего загорелого угрюмого лица в полной боевой выкладке, — в забитой рожками и гранатами разгрузке, с перекинутым через плечом обрубком АКСУ, где-то на второй день пребывания на войне. Тогда, Первый взвод грузился на очередное задание в районе Металлиста на грузовики, и она, стоя у кабины, что-то озабоченно высказывала Бетмену про недавний тяжелый бой, где наши понесли первые потери.

Разговор видимо был очень серьезным, так как Саныч заинтересованно и очень внимательно ее слушал, постоянно вставляя свои реплики и согласно кивая головой. Она говорила о необходимости готовить санинструкторов, которые должны держаться сразу за наступающими цепями, а так же настаивала на проведении медицинского инструктажа для всех членов ГБР, из чего я понял, что она тоже принимала участие в бою в качестве санитара.

Сразу же на следующем утреннем построении Беднов представил ее строю как женщину из Севастополя с позывным Севас и разделил взвода по времени, на который придется ее инструктаж. Наш Третий взвод, оказался первым по очереди. Когда мы сгрудились перед левой лавочкой от входа в казармы, она встала прямо над нами, — на бетонном подножии и положила на скамью медицинский чемоданчик, так, что бы он был виден всем, и, раскрыв его, достала из кармана пучок ярких и свежих георгиевских ленточек.

— Родные мои. Мальчики. Бойцы! Город-Герой Севастополь передает эти георгиевские ленточки, этот знак и символ нашей Победы вам, — героям борьбы за Новороссию. — срывающимся от волнения голосом начала она свою речь, протягивая к нам ленточки.

— Храните их как святыню, носите их на сердце, знайте, что Севастополь с вами, и что он тоже сражается за нашу Россию, — она пустила ленточки в солдатскую толпу, и я тоже получил одну из них, — широкую, упругую, на ощупь почти пластиковую.

— Ребята, — она прижала руки к груди и почти умоляюще оглядела всех нас, — мы с вами на войне. Смерть и ранения здесь неизбежны. Я научу вас помогать и себе и своим товарищам. Я раздам вам все необходимые средства, — вы не должны быть беззащитны. Вы должны дожить до Победы.

Она смотрела на нас сверху вниз, и мне показалось, что весь тот грозный камуфляжный антураж на ней как то съежился, отошел на задний план, растворился в той женской и материнской силе, которую она сейчас выражала, она, годящаяся нам всем в матери, женщина, с явно не устроенной женской судьбой, два дня назад, впервые в жизни шедшая за цепью наступающих на пулеметы и снайперские винтовки карателей, подбирая раненных и стреляя навскидку. Невольное чувство уважения, с подкатившим комком к горлу от приоткрывшейся передо мной внутренней силы и душевная красота этого человека ошеломили меня. Такое встретишь не часто…

Через час все было закончено. Мы получили от нее шприцы, противошоковые и обезболивающие средства. Длинные резиновые хвосты малиновых, в пыльном тальке кровоостанавливающих жгутов. Индивидуальные пакеты и куски целлофана для закупорки проникающих ранений в грудную полость. Валики ваты, бинтов и таблеток.

Вечером того же дня, судьба свела меня с ней поближе.

Налет авиации изрыгнул из казармы волну ополченцев, а подвал бомбоубежища впитал эту волну как песок. В темном, сыром каземате, среди взрывов и сыплющейся с потолка штукатурки, я оказался сидящим на полу рядом с Севас. Среди плача грудных детей и мигающей лампы, я задал ей вопрос про Чалого, — почему его сняли, так быстро и поспешно. И угадал, — по тому, как она живо, вступила в разговор, что передо мной активная участница событий Крымской весны.

— Его никто не убирал, он ушел сам, так как самое главное, он сделал, — передал Севастополь России, а передав ее, он снова занялся бизнесом. — уверенно говорила она. И мы после победы тоже должны вернуться к своим оставленным дома делам. Только так. Только так, — она говорила это глядя прямо перед собой, в темноту, задумчиво и как-то механически заученно.

— Не думаю, что с вами согласится большинство ополченцев, — про наше возвращение к своим делам после войны. А кто же будет здесь устанавливать Русский мир, — бывшие украинские чиновники? Люди, которые сбежали от борьбы? Такого в истории не бывает, — ответил я ей.

— Да и вообще, — продолжил я, — я слышал другую историю. Чалого сняли потому, что он пытался распустить крымское ополчение, чуть ли не на следующий день после присоединения. Чтобы не иметь неконтролируемую силу у себя в городе. И это при том, что из двух с половиной миллионов человек в Крыму, в его ряды встало чуть более двух тысяч человек. То есть он нанес удар по Русской весне. Как обычный бюрократ. Это его и сгубило.

Надо было видеть, каким взглядом она медленно посмотрела на меня. Я понял, что я задел ее божество, ее «сакральное», и как еретик, я должен был быть сейчас же, на месте, застрелен. Ее глаза, нечеловеческое воплощение ненависти и бешенства, приобрели нечто змеиное, физически уродуя ее и без того, не обезображенное красотой лицо. Передо мной сидела сумасшедшая. И мне еще повезло, что подвал был забит людьми, и некоторые присоединились к нашей дискуссии, горячо поддерживая Севас. Все утверждали, что они вернутся после войны к своим брошенным занятиям. Но, естественно, никто из них этого потом не сделал. Все они потом осели в штабе. Но это уже лирика.

Севас, видимо очень хорошо запомнила наш разговор. Она постоянно, с каким-то задумчивым прищуром смотрела на меня, когда мы сталкивались с ней в казарме. С какой-то затаенной мыслью, с каким-то уже принятым решением. Лед в наших отношениях только нарастал.

Через два дня нас направили на позиции в район Пионерского. Держать переправу через Северский Донец в районе Станицы Луганская. Мы располагались в дачном поселке. В царстве лета, черешни и брошенных хозяйских запасов варенья. Чудные времена…

Взвод наш квартировался двумя частями, — одна половина с левой стороны поселка, подальше от реки, в брошенных домиках, — охраняя командира Шико, женщин, санчасть и столовую, вторая половина, в котором был я, с правой стороны поселка, поближе к реке. Охраняя, наверное, самих себя, и являясь сакральной жертвой и приманкой для разномастных ДРГ противника. Есть нам приходилось в той, дальней части, куда мы и ходили, — где-то с полкилометра три раза в день.

И вот, как-то, Близнец, и Чечен (ныне разыскиваемый в ЛНР после убийства Бэтмена), вышли после обеда покурить и остановились недалеко от расположения штаба. Внезапно, их оживленный разговор прервал сухой щелчок взведенного автомата, и перед ними предстала Севас с автоматом наперевес, которая заорала, именно заорала, что она все видела, и что они по телефону, только что наводили на штаб укропскую артиллерию. Глаза ее, как они потом рассказывали, были полностью остекленевшими, на губах чуть ли не лежали клочья пены. Вид был самый, что ни на есть, сомнамбулический. После долгих уговоров, просьб, молений и доказательств, она все-таки сжалилась над ними и удалилась снова в те же кусты, из которых появилась.

Ребята были ошарашены и напуганы, но надо ли объяснять, как потрясен был я. Ведь если бы не наряд, то на их месте мог оказаться я, и уж тогда бы мне несдобровать. Человека, способного на убийство, учишься распознавать очень быстро…

Хотя, после того случая, по ГБР поползли упорные слухи, что Севас целенаправленно опустошает медицинскую гуманитарку с опиатами для сугубо личного и индивидуального употребления, ее авторитет, после истории со взводом Шико, когда она и еще пару человек не послушались предателя и остались на позициях встречать наступление противника, очень возрос. Она опять показала, что она героический и честный боец идеалист. Меня она уже забыла, всегда мне ласково улыбалась, в начальство не лезла и я уверен, что если Бог сохранил ее, и она не вернулась в Севастополь, то и по сей день где-то учит бойцов азам медицинской грамоты, раздавая при этом георгиевские ленточки и шприцы.

Простая, русская женщина, со своими тараканами в голове, с изломанной психикой, с нервными срывами. А у кого их нет? Мужчины и те ломались.

А ее ленточку я нашил на левый погон и пронес через всю войну. И она действительно хранила меня.

Но все-таки, это очень хорошо, что я не пошел тогда на ужин…

ПУТЬ НА ДОНБАСС

Той зимой, почти неделю я засыпал под этот мерный и зловещий набат Майдана, с прямой, круглосуточной трансляции Russia Today.

Багровые отблески горящего центра города, море мельтешащих, с муравьиной кропотливостью и целеустремленностью занятых своей разрушительной работой одурманенных и возбужденных смутьянов и бунтовщиков, истошные, благословляющие на кровавую расправу вопли майданных певичек, униатских попов и лихих пидарасов, интернациональный лихорадочный русофобский сброд, топчущий священные улицы Киева, подожженные и агонизирующие тела героического и истерзанного «Беркута» и над этим всем металлический, всенощный, четкий ритм размеренных, равномерных ударов железо о железо, как биение вражеского, неугомонного и ожесточенного сердца, как пульс неотвратимой и неизбежной угрозы и вызова. То, что это барабанила в наши двери Смерть и Война, я ни минуту тогда не сомневался. Уже намного позже, созерцая то, что Война посчитала мне нужным показать, я понимал, что для тех, кто погиб у меня на глазах, на самом деле, жизнь закончилась не пару минут назад, а именно тогда, в те решающие зимние киевские дни. В те роковые, полные огня и дыма ночи.

Чувство обиды и беспомощности переполняло меня, чувство человека, неожиданно для себя попавшего в давно подготовленную смертельную ловушку, чувство досады на амебную фигуру Януковича, на очевидную грязь и преступления восставших, со всеми этими показательными расстрелами в спину в прямом эфире, с моргами и изъятыми органами, с наличными американскими миллионами и чудодейственным лукавым «чайком». Чувство недоумения по отношению к когда-то адекватному украинскому народу, что единовременно, неожиданно и вдруг, сразу всем скопом сошел с ума и поднял руку на самого себя, на свое будущее и свободу и который снова, в отличие от нас, как народ с короткой и избирательной исторической памятью второй раз за двадцать пять лет повелся, на очередной мираж очередной разрушительной «Перестройки». Даже Крымская Победа не смогла заглушить во мне эту досаду, это ощущение чего-то не законченного и недоделанного. Незавершенного. Брошенного на полпути.

И вот, весной, неожиданно для всех, воссияла кровавая звезда восставшего Донбасса. Звезда, по имени Полынь. Мятежные города и поселки, со своей такой русской обыденностью воинского мужества и скромного героизма. Славянск и Семеновка…

Вообще, не следует показывать народам, населяющим Россию двух вещей в прямом эфире, — процесс порабощения свободной страны, а также хладнокровные и массовые убийства женщин и детей. Все они тогда оставляют в стороне свои заботы и разногласия и становятся единым русским народом. Алчущим правды и справедливости. И в лучшем случае, это закончится «Сирийским экспрессом» и С-300 в Дамаске, а в худшем, — всеобщей и беспощадной войной на истребление убийц и поработителей.

Кроме желания стереть плевок Майдана со своего лица, мной также обуревала жажда доказать этим хлопчикам и парубкам, что для того, что бы вздернуть такого как я на гиляку, или посадить на ножи, им, кроме театральных факелочков, прыжков и речевочек, потребуется заплатить определенную цену, к которой лично я был готов. (И когда к сентябрю, мы смогли сбить их спесь и праведный нацистский наскок на Луганщину, сломав их психологически, превратив для них каждое посещение зоны АТО из романтического крестового похода и увлекательного посещения сафари в смертельную лотерею и нетерпеливое ожидание спасительной ротации, то, как мне думается, и я, и мои боевые товарищи, это им вполне и очевидно доказали).

В тот самый момент, когда фосфор и кассетные заряды посыпались на головы донбассцев, я понял, что не смогу остаться в стороне от этой бойни. Что именно от меня зависит то, сможем ли мы защитить своих людей, повершивших нам и поставивших все на Россию, а значит и на меня лично.

К тому же, несмотря на столь опасное и чреватое последствиями решение, во мне вдруг обнаружилось чувство ледяного спокойствия и уверенности в правильности мною совершаемого. Эта уверенность не оставляла меня и потом, — в боях и стычках, куда я окунался почти что равнодушно, абсолютно не беспокоясь ни за свою жизнь, ни за свое здоровье. Я как бы отделил свою личность от забот и от страха за жизнь и целостность собственного тела и физической жизни. Подавил в себе, насколько это вообще возможно, страх смерти. Точнее даже не подавил, а как бы получил это на время и в подарок, от, как говорили когда-то греки, «Неведомого Бога». Скорее всего, без такого подавления вообще невозможны любые войны, и я был просто одарен этой невозмутимостью как активный и непосредственный участник тех событий, которые обычным людям со стороны кажутся настоящей кровавой вакханалией ужаса, но которые вполне естественны, приемлемы и даже забавны для действующих лиц и персонажей.

Оборотной стороной медали этого дара было странное и завораживающее, вполне осознаваемое притяжение тебя в водоворот схватки. Ты, как кобра факира, бессознательно и почти с упоением, втягивался в эти огненные бури, безотчетно, со скрытым ликованием преодоления непреодолимого, — отвергая свою смертную и конечную природу, утверждал что-то запредельное и прекрасное, что-то, что обещало и показывало тебе иную, недоступную для мирных людей реальность. Реальность взятого барьера смертельной предопределенности и инстинкта самосохранения. Это состояние никогда не забыть тому, кто хоть раз переживал его. И отсюда, из невозможности в мирной жизни снова очутиться «там» и пускают свои корни все психологические афганские, вьетнамские и прочие поствоенные синдромы.

Решение ехать на Донбасс, было принято. Следовало теперь найти возможность преодоления границы и, если возможно, попутчиков.

Первым делом необходимо было определить конечную точку путешествия и предполагаемый маршрут. В том числе вопрос пересечения границы. Конечный, географический пункт не имел для меня большого значения. Основной задачей было попасть в ополчение, в воюющее и сражающееся подразделение. И здесь на помощь мне пришли проукраинские сайты, собирающие и публикующие информацию о пунктах сбора и дислокации «сепаратистов». Так, мне на глаза попалась одна турбаза, недалеко от города Свердловска, где, по сведениям прокиевских активистов, нагло и безнаказанно пребывали «кляты москали». Эта база находилась всего в двухстах метрах от границы, на берегу озера, и подход, со стороны лимеса, защищался глубокой, поросшей густым лесом балкой, или оврагом. Это тем более мне подходило, так как рассказы Просвирнина и Жучковского про пересечение границы, всегда подразумевали под собой форсирование водных преград, — Деркула или Северского Донца, что, не имея информации о бродах, всегда таило в себе опасность или потерять свои вещи при переправе, или слишком долго оставляло меня в небезопасной приграничной полосе, с ее особым режимом, контролем и засадами пограничников, как наших, так и украинских. Тем более, что встреча с нашей прикордонной стражей сразу делала меня уголовным преступником, а рандеву с зелеными беретами Украины, — стопроцентным покойником.

Разработав маршрут, я уже в конце апреля был готов ехать навстречу своей судьбе. Однако, именно в этот момент, — в начале мая месяца, на Голосе Севастополя я обнаружил объявление о сборе группы для отправки на Донбасс. Выйдя на организатора группы, — им оказался Саша Дракон, я решил присоединиться к этой группе, так как рассчитывал на наличие у группы и проводников, и информации об открытых участках границы и о конкретном подразделении, в которое я смогу, наконец, попасть. Да и в компании намного проще и веселее идти на такое, отчаянное и почти безнадежное дело, как незаконный переход границы и путешествие по охваченной гражданской войной стране.

Однако, как оказалось, создаваемая с бухты-барахты, наобум и под влиянием такого же как и у меня безотчетного желания немедленно отправиться на помощь страдающему Донбассу группа, еще в меньшей степени чем я, обладала необходимыми мне сведениями и связями. Более того, в качестве основного плана, был взят именно мой маршрут и точка назначения, — турбаза на берегу озера.

Сама группа, держа ежевечернюю связь в строго определенное время по скайпу, формировалась буквально на ходу. Прежде всего, это был сам Саша, — наш руководитель и организатор, с Минеральных Вод, бывший солдат контрактник, с боевым опытом контртеррористической операции на Кавказе. Сережа Тюльпан, — с Владимирской области, также военный контрактник, повоевавший в Абхазии. Миша Француз (Позже, так как в ГБР уже был один Француз, там он принял позывной Брат), из Гусь-Хрустального, бывший морской пехотинец, успевший также послужить во Французском иностранном легионе. Мама, также прошедший срочную, из Москвы. Гена «Крокодил», мужчина далеко за пятьдесят, из Санкт-Петербурга. Тимур Киба, гений радио и авто техники тоже из Питера, а также Валик из Белоруссии.

Все эти люди были разными и по возрасту, и по боевому и жизненному опыту, и по степени устроенности в жизни и по своим ежемесячным доходам. Но единственное, то единственное, что объединяло их, всегда являлось и является гарантом выживания и процветания нашего великого народа. При любых невзгодах и испытаниях. Неумолимо являющееся к тебе и тогда, когда ты в рубище, и тогда, когда ты в гноище и посреди ослепительной роскоши шумного чада разгульного кутежа. Любовь к своей Родине. Это чувство, любовь к России, является как бы эталоном и вечным твоим судьей. То идеальное, светлое, вечное и прекрасное, что пребудет всегда. Что было и есть, и что невозможно осквернить или замарать. Наш вечный укор и вечная надежда. Неполноценность неизбежной конечности и очевидность бессмысленности и незавершенности твоей индивидуальной судьбы может быть оправдана только в ней, только в служении ей, только в жертве за нее. Светлый образ этот и наше утешение и наша отрада. И единственное, что по настоящему останется после нас.

Неожиданным прорывом в организации нашего турне оказалась реальная помощь Александра Жучковского. Я обратился к нему «Вконтакте» за помощью в организации нашего перехода, и этот человек не отказал нам, дав телефон местного проводника-контрабандиста, который ждал бы нас в Донецке Ростовском. Итак, первый план был оставлен как запасной, на случай, если человек Жучковского не вышел бы на связь, и теперь все мы назначили единый день встречи в Ростове, — 15 июня 2014 года. Чтобы организовать общую встречу я выехал в Ростов первым. Попрощавшись с домом навсегда. На всякий случай.

В город я прибыл поздно ночью, почти утром, и он встретил меня душным июньским южным дождем и толпами спящих на вокзальном полу беженцев. Этот первый, даже не намек, не дыхание, а как бы перегар всеобщей, всенародной беды, смотрел на меня из каждого переполненного человеческой икрой угла, с каждого кресла, с каждой сидушки, с каждого стула. Очень бросилась в глаза спящая уже на скамье остановки, под открытым небом, в окружении мешков и баулов, пятилетняя светловолосая девочка, беззащитный комочек уже на взлете порушенной жизни, доверчиво и беззаботно сопящая курносым личиком прямо в сереющие на глазах небеса.

Где то здесь, в безопасной тиши ростовского особняка жил виновник несчастий и ее, и ее народа, и мне подумалось тогда, — видит ли он их, — результат своей трусости и жадности, приходит ли хотя бы тайком, инкогнито и тайно сюда, и смотрит ли на этот итог своей уступчивости и человеколюбия? Что он думает при этом? Испытывает ли раскаяние? Как может после этого жить? И можно ли вообще жить после этого? Во всяком случае, по-старому?

В привокзальную гостиницу я вселился лишь после 12 дня, когда большая часть постояльцев выбыла по истечении гостиничных суток, и вот уже в своей комнате на пять койко-мест, я повстречал и присоединил к нашей группе девятого, нежданного члена нашей группы, — пятидесятилетнего мужчину из Находки. Это был Испанец. Кроме нас в комнате присутствовали еще двое мужчин, — беженцы из зоны конфликта.

Один из них, сорокалетний дядька с усатым и усталым потерянно-потертым лицом, увидев мой военный скарб, понял, что я доброволец и просил передать привет его семье в Славянске. Он бросил там жену с маленьким ребенком, не захотевших вместе с ним бежать в Россию, и это предательство, эта низость, видимо, только-только начинали с ним свою разрушительную работу, и во мне он увидел не только укор самому себе и своему поступку, но и возможность хоть как-то вновь коснуться хотя бы посредством меня, моей руки, любимых и близких ему людей, тех, кого он оставил в трудную и смертельную минуту и для которых он погиб навсегда, как мужчина и как человек. Тогда я подумал, что навряд ли это ему поможет, и продолжаю так думать и сейчас, если только он не вернулся обратно и не взял в свои руки оружие.

Этот разговор и был подслушан Испанцем, и он буквально умолил меня взять его с собой. Прилетев с другого конца Света, он уже неделю не мог пересечь границу, попавшись несколько раз нашим пограничникам. Последний раз он попытался это сделать с группой абхазцев, и они уверили его, что бы он подождал их звонка в Ростове еще пару дней. Эти дни истекали уже сегодня, и он, не надеясь на успех, даже вынужден был купить обратные билеты до Москвы, но встретив меня, он понял, что на этот раз он сможет попасть в Новороссию., И предчувствие его не обмануло.

Первым у второй железнодорожной кассы, — условным местом нашей встречи, я встретил Мишу Француза, но он отказался идти ночевать эту ночь в гостиницу и мы договорились встретиться в час дня, на завтра, у этой же кассы. Я проводил его до трамвайной остановки, и он уехал по одному ему известному маршруту. Вторым в этот день был Саша Дракон, его я встретил на автовокзале, и, выпив с ним по чашке чая, мы, был уже восьмой час вечера, пошли ночевать в наш номер. Валик прибывал на белорусском поезде, который шел через территорию Украины, и с ним пришлось помучаться больше всего. Прибытие в час ночи отложили на час, потом еще на час, потом еще и еще. В итоге, я обнаружил его, сидящим на своем вещмешке у закрытой кассы только в одиннадцатом часу дня. Не выспавшегося, с ошалевшими и потрясенными глазами. Его рассказ о проезде через территорию Украины навевал воспоминания о всем известном фильме Михалкова «Свой среди чужих, чужой среди своих».

Поезд останавливали на каждом полустанке, и в вагоны, в поисках москалей и крамолы, шумной толпой вваливались пьяные и свидомые местные жители всех профессий и возрастов. Вооруженные чуть ли не вилами, они немилосердно грабили белоруссов, вымогая деньги у едущих на Юг курортников под предлогом проверки документов и прочих бумаг. При этом все полустанки буквально тонули в желто-синих флагах, трезубцах и прочей укропофильской, благонамеренной и патриотичной символике. Тех, кто денег не давал, стаскивали с проезда, и такой подозрительный, явно промосковский громадянин, мгновенно растворялся среди черниговских лесов и безымянных станций, чтобы расплатиться с укропатриотами за свою «жадность» уже более крупной и значительной суммой и распрощаться с надеждой поплескаться в этом году в манящем и долгожданном, некогда Русском, море.

На следующий день, уже вся группа, собралась, наконец, в вокзальном зале ожидания, так как Киба, Тюльпан и Мама прибыли одним поездом, а Крокодил приехал чуть раньше их в тот же самый день. По нашему «гениальному» плану, я должен был снять посуточно, по объявлению квартиру, а уже с утра, мы бы все вместе выдвинулись на Донецк пригородным автобусом. Но я не учел того обстоятельства, что почти все ребята, несмотря на предварительные договоренности, не отказали себе в удовольствии так, или иначе, но причаститься к тому полувоенному антуражу, страсть к которому я так часто замечал и после, уже на войне. Желание приобщиться к воинской касте, к движению «вежливых людей», заставляло мужчин искать, покупать и надевать полувоенные, армейские вещи. И это в городе, где было объявлено чрезвычайное положение. Итог был закономерен. Нашу разношерстную, подозрительную, обремененную носимыми же, полувоенными вещами, мужскую компанию ждало неминуемое знакомство с ростовской полицией.

История была такова. Связавшись с девочкой агентом, я расплатился и забрал ключи от квартиры. Все остальные члены нашей команды-ураган, терпеливо ждали меня в соседнем дворе. Когда же процесс вселения в квартиру был в полном разгаре, эта изумительная девочка, видимо, в качестве проверки, снова пришла в квартиру и обнаружив в ней девять мальчиков призывного возраста, большинство из которых уже успели надеть камуфляж и берцы, в три счета выставила нас на улицу. Но этого ей показалось мало. Вызвав полицию, она не только нас пересчитала, но и дала на каждого из нас словесный портрет и описание. Дело в том, что я успел снять по телефону еще одну квартиру, и забрав с собой часть группы уехал на вселение, оставшиеся же ребята, ожидали следующего такси, но дождались они только несколько милицейских УАЗиков.

И вот уже по дороге на новое место ночевки они вызвонили меня и попросили также приехать и сдаться с вещами в руки голубых рубашек, так как девочка сообщила им нашу численность и они, в частности, искали «вашего главаря в красной рубашке», — то есть меня. Не в моих правилах бросать своих товарищей в беде, и спустя час, мы вернулись во двор дома, где нам так и не суждено было провести свою, как мы тогда думали последнюю ночь в России. Вы тряхнув нас из «бобиков» в гостеприимную прохладу отделения полиции, стражи порядка почти до двух часов ночи пытались добиться от нас цели конечного пункта нашего путешествия, но не добившись ничего, кроме заверения о наших курортных намерениях, откатав наши пальчики, пробив паспорта и сделав несколько снимков в профиль и анфас, в итоге, выдворили нас восвояси. Уже когда мы ждали свое такси, некоторые из них, подходили, и пожав нам руку, украдкой, желали нам удачи и просили поберечь себя и не путешествовать по Ростовской области столь заметной компанией. Ну что же. Родина-мать, уже в который раз, не преминула пнуть напоследок своих верных сыновей. И конечно же сделать это в самый подходящий момент. Ну что сказать, — она себе никогда не изменяет. Остается последовательной до конца…

После стольких приключений, напутствуемые, столь трогательным материнским благословением, каждого из нас ждал его уже почти утренний чай и спальный мешок. Перед сном мы разделились. Я, Киба и Испанец должны были составить первую группу, и отправиться в Донецк на одиннадцати часовом автобусе. Остальные должны были последовать за нами.

Путь до Донецка занял более трех часов. Прибыв на пустынный и неухоженный автовокзал, мы с Испанцем остались, Киба же, связавшись с проводником, пешком отправился к нему на оговоренную ранее встречу. Мы прождали его более двух часов. За это время Испанец умудрился закипятить нам по чашке кофе, а я с любопытством встретил и проводил рейсовый автобус «Луганск-Ростов-на-Дону». Стайки испуганных женщин с баулами, с детьми и с модно одетыми мужчинами призывного возраста под ручку, с облегчением делились со встречавшими их на вокзале людьми о трудностях многочасового перехода через границу. Мы же с Испанцем, расстелив свои карематы, растянулись на траве под большой и старой акацией, подложив под головы свои рейдовые рюкзаки.

Начиналась новая страница нашей жизни, — солдатчина, с ее неизбежным умением переживать многочасовые скуку и безделье на фоне равнодушной ко всему природы. По прошествии часа у Испанца начали сдавать нервы. Наученный горьким опытом прошлых неудачных попыток перехода через «речку» он снова, видимо, попал в окружение своих демонов и страхов.

Увидев недалеко от нас легковую автомашину с сидящим в ней водителем в военном камуфляже и приняв его за ополченца, он стал настойчиво предлагать мне, наплевав на наши общие планы, просто подойти к машине и выяснив обстановку, попроситься к нему в подразделение. Отказав ему несколько раз, выведенный, в конце концов, его все возраставшей враждебностью тона и настырностью, я жестко объяснил ему, что при таком развитии событий, мы обязательно потеряем связь с нашими, еще находящимися в пути ребятами, и что без их ведома и согласия я не пойду на такой, радикальный шаг. Еще я предложил ему прямо здесь и сейчас определиться, — с нами он, или нет. Если да, то тогда он должен пройти этот путь до конца и только вместе. В противном же случае, он волен делать все, что ему заблагорассудится, и я не держу его, — пусть попытает счастья. Это немного привело его в чувство, и мы опять, молча, стали ждать Кибу. Наконец к нам подъехал старый черный японский джип, с сияющим Кибой на переднем пассажирском сиденье. Это была машина проводника.

Проводник, — сухой, коротко стриженный и седоватый мужчина лет за сорок с небольшим, имел еще какие-то дела в городе, поэтому он высадил нас у местного ресторана, Его кондиционированная прохлада, и летняя ресторанная площадка в деревянном стиле «а ля-рюсс», пришлись как раз кстати. Я с удовольствием выпил чашку чая и выкурил сигарету. Киба и Испанец пропали где-то в ресторане, и я отправился на их поиски. Они продолжались недолго. Слева от входа я обнаружил Кибу, Испанца и нашего проводника в компании двух плакавших навзрыд мужчин. Перед ними на столе стояли два бокала красного вина, которое они то и дело отпивали, глотая и отирая слезы. Вид плачущего мужчины вообще очень тягостен, а в особенности тягостен был их взгляд, которым они на нас смотрели, узнав, что мы добровольцы, — смесь жалости и неверия, что мы скоро окажемся по своей воли там, откуда они только что вернулись. Как оказалось, это были знакомые нашего проводника, российские журналисты с ВГТРК. Именно от них я услышал тогда, о том, что произошло несколько часов назад с их коллегами и друзьями, — о гибели Антона Волошина и о ранении Игоря Корнелюка. О трагедии, потрясшей тогда всю Россию. Допив свое вино, и еще раз окинув нас взглядом, которым, наверное, когда-то провожали гладиаторов перед их последним выходом на римскую арену их поклонники и почитатели, они покинули нас в своей журналистской машине. И вот тут произошла сцена, которую я никогда уже не забуду. Наш проводник, вернувшись за наш столик и встав прямо перед нами, с какой-то затаенной торжественностью и лукавой пытливостью, чуть наклонив голову, очень тихо произнес:

— Ну что, — поехали?

— Куда? — спросил я его.

— На Украину. — кратко и с усмешкой ответил он.

И сам тон и сама краткость, и вся фигура его при этом ответе как бы выражала собой последнее предупреждение и последнюю возможность очень сильно подумать, прежде чем решиться на эту поездку в ад. Во всем этом вопросе мы вдруг как бы услышали отраженные раскаты яростных битв, затаенный ужас войны и крики идущей в атаку пехоты. Все это в одно мгновение как бы озарило его лицо…

— А как же наши остальные ребята, — они же еще не приехали? — поинтересовался Киба.

— Их заберут. Свяжитесь с ними и дайте телефон еще одного человечка, и он их отвезет куда надо.

И хотя это нарушало все наши планы, мы согласились, так как проводник вызвал у нас доверие и своей связью с Жучковским, и знакомством с журналистами и тем, что он вообще, за так, за здорово живешь, пришел на назначенную встречу и был готов перевезти нас за границу.

— Поехали, — согласились мы.

Видимо, удовлетворившись нашим решительным тоном, согласно кивнув головой, он сел за руль автомобиля.

Отъехав, буквально триста метров от ресторана, он заехал на заправку, куда к нему подъехала еще одна машина, откуда к нам подсели двое парней, и уже с заправки мы отправились по проселочной дороге в сторону возвышавшихся невдалеке терриконов. Мы очень медленно петляли среди чахлых деревьев, терриконов и некошеных, выгоревших на солнце полян. И вот спустя пятнадцать минут после того, как мы отъехали от заправки, я совершенно случайно в окно увидел украинские пограничные столбы с синими щитами запретительных надписей на украинском языке. Они были ЗА МОЕЙ СПИНОЙ!!! Я попал на Донбасс!

Поделившись этой радостью с окружающими, я с облегчением вздохнул, и чувство покоя и счастья овладели мной со всей своей необузданной силой. Свершилось. Пройдя сквозь столько тревог и испытаний, решившись на это дело на свой страх и риск, без поддержки, информации и без всяких гарантий жизни и безопасности, я все-таки, попал на это поле битвы, на эту кровавую жатву нового урожая новой российской государственности. И теперь я буду участвовать в строительстве нового мира как доброволец и русский солдата. Я буду творить своими руками не жалкие нули дебет-кредитов и годовых бухгалтерских балансов, а Великую Русскую Историю.

Благодарю, Судьба тебя за это. Это останется со мной навсегда. И никому у меня этого не отнять. Никогда.

Левее нашей машины, не в таком, как хотелось бы далеком отдалении от нас, в небо уходила высокая игла караульной наблюдательной башни украинского пограничного поста. Проводник свернул в ее направлении и вскоре мы выехали на относительно асфальтированную, всю в ямах и выбоинах пыльную дорогу. Вся ее левая полоса, — насколько только хватало глаз, была забита стоящим легковым автотранспортом, — легковыми автомашинами и микроавтобусами, под самую завязку забитыми и заполненными людьми.

— Бегут, — презрительно сплюнув в окно, кивнул в их сторону проводник.

Мы прилипли к стеклам. Эта бесконечная змея разморенных долгостоянием и июньской жарой кандидатов в беженцы и в изгнанники, подавляла своими размерами и в чем-то напомнила мне некоторые сцены из знаменитой севастопольской эвакуации барона Врангеля. Мужчины, женщины, дети, сидели и лежали на обочинах, курили, играли в карты, пили. Кто-то, успел развести костер, и грел на них свою нехитрую снедь, иные спали прямо на земле, у своих четырехколесных железных коней, не обращая внимания на шум и на плотную завесь висящей над колонной белесой дымки дыма и придорожной пыли. Мы проехали почти полчаса, оставив за левым плечом несколько сотен автомашин, прежде чем смогли выехать на почти пустынную, до самого Луганска, автостраду.

Ярко светило солнце. День был чудесен. В лазоревом и чистом небе явственно проглядывались янтарные полосы близкого заката. Пшеничные поля, где-то охровые, где-то светло-топазовые убегали от нас, до самого бескрайнего горизонта и пропадали в неведомой для нас глубокой бездне златящегося драгоценного аквамарина. Пахло хлебом и летом. Мне почему-то показалось, что все здесь указывает на то, что я уже за границей, — и желтое жнивье слишком просторных для России бескрайних степных полей и хмурых громад, темнеющих вдали терриконов, и качество и количество встречного автотранспорта, и надписи на укромове с пожеланиями и предупреждениями ДАИ, и даже само солнце, даже сам цвет его стал каким то более насыщенным, более золотистым, каким-то импортным и совсем не нашим.

Сидящий за моей спиной Киба, в порыве ликования набрал номер своей мамы и теперь, когда надежды на путь назад и на возврат у нас уже не было, «обрадовал» её сообщением о том, что он находится на Донбассе. Тоже самое, но уже со своей женой, сделал и Испанец. Я никому не позвонил. Моя жизнь, как и моя смерть, принадлежали только мне самому, и я не нуждался ни в оправдании, ни в одобрении избранного мною пути кого-бы то ни было, даже самых близких и дорогих для меня людей.

Уже у Краснодона мы впервые увидели ополченческий блокпост, — хлипкое и хаотическое нагромождение какого-то хлама, грязных и прохудившихся мешков с песком, строительного мусора и старых облезлых покрышек. Увидели мы и первых ополченцев, — растрепанных, мужчин в камуфляже и с георгиевскими ленточками, закрепленными повсюду, куда подсказывала им их фантазия или позволяли детали обмундирования, к месту и не к месту. Они тормозили каждую проезжающую мимо них машину и что-то упорно искали в их салонах и багажниках. Наш проводник, — высунув какой-то пропуск на проезд автотранспорта, не останавливаясь, промчал нас дальше. Свернув с автострады он, провезя нас через какие-то задворки, поселки и заводские дворы, совершенно неожиданно подрулил к какому-то гигантскому, многоэтажному, явно нежилому беломраморному зданию, у которого нас остановили два человека в военной форме с напуганными и суетливыми выражениями лиц.

— Ну что там, идут? — спросил он, высунувшись в окно и протянув свой пропуск одному из них — в зеленой натовской панаме, надвинутой на затылок. Владелец панамы, даже не взглянув на бумажку, странно и постоянно озираясь в небо и по сторонам, утвердительно и поспешно кивнул.

— Идут, идут, суки. Счастье заняли. Рвутся к Металлисту. Барби пропал.

— Как пропал? — встревожился проводник и еще сильнее высунулся из окна. Ополченец нетерпеливо и не определенно махнул рукой.

— Слышали, что по рации крикнул, «Я ранен», а потом пропал. Не отвечает на запросы.

Военный, потеряв к нам всякий интерес, отошел от машины и снова стал озираться вверх и по сторонам.

Произошедший на наших глазах диалог мог бы происходить на полной тарабарщине, или на китайском языке, — мы ровном счетом также ничего бы не поняли. Ни кто такие «суки», которые куда-то там «идут», ни что такое и где эти Счастье и Металлист, ни кто такой пропавший и неведомый нам «Барби». Все это не имело для нас ровным счетом никакого смысла, ценности или цели. Только испуганный и явно растерянный вид ополченца, разговаривавшего с проводником, мог подсказать нам, что дело тут какое-то серьезное и способное, видимо, напугать или встревожить. Во всяком случае, наш проводник как-то сразу посерьезнел и нахмурился.

Мы снова тронулись в путь, объехали циклопическое здание и очутились на асфальтовой площадке, окруженной высокими и разлапистыми деревьями.

— Приехали, — кратко проинформировал нас проводник.

Выскочить из машины, разобрать свои вещи, поблагодарить и пожать ему на прощание руку, было делом одной минуты. Машина уехала, и мы остались одни.

Я огляделся. Мы находились во внутреннем дворе, окруженном со всех сторон зданиями разных лет постройки и, судя по синему щитку с надписью «Гуртожиток» над входной дверью в одно из них, — серой кирпичной четырехэтажки под двухскатной серой же шиферной крышей, одно из них, явно было общежитием.

Внезапно, привлекшая мое внимание входная дверь широко распахнулась и во двор, весело галдя, буквально вывалилась группа из пяти, или семи ополченцев. Теперь я впервые мог воочию видеть их, — героев и бойцов Новороссии, о чьих подвигах и делах мы были столько наслышаны. И я мог теперь не только увидеть и пообщаться с этими прекрасными и благородными людьми, воинами добра и света, но и сам стать таким же, как они. Одним из них. Увидев нас, троих мужчин с военными рюкзаками, и правильно поняв, что мы добровольцы и их будущие соратники и боевые друзья, вся толпа направилась к нам. От волнения перед встречей с этими, восхищавшими меня в России людьми, я невольно внутренне напрягся и, во все глаза смотрел на своих новых товарищей.

— И чё это, добровольцы что ль, с России? — с южным потягиванием спросил нас возглавлявший, по-видимому, группу, человек в широком желто-зеленом пятнистом снайперском камуфляже и со снайперской СВД перекинутой через шею и свободно свисавшей на ремне прямо на груди. Толпа сзади него одобрительно зашумела и окружила нас.

— Давай Вольф, проведи им проверку — весело крикнул долговязый, худой, длинноносый и длинноволосый с проседью человек с автоматом на перевес.

— Сейчас Чечен, сейчас мы их проверим, — серьезно ответил Вольф и встав прямо перед Кибой положил обе руки на свисавшую с шеи винтовку.

— Документы — рявкнул он, и все вокруг загоготали, глядя как Киба быстрым и немного поспешным движением протянул ему свой паспорт.

— Так, так, Тимур, значит Батькович, из Питера, — Вольф стал рассматривать прописку Кибы. Было ясно, что он впервые в жизни проверяет у кого-то документы и не знает, что же ему дальше делать.

— А вот скажи-ка мне, — он поднял на Тимура глаза, и задумавшись произнес, — А чем знаменито Царское Село, — что там есть такого знаменитого на весь мир?

Киба, сбитый с толку неожиданным вопросом, немного помедлил, но потом, все же, осторожно поглядев на нас, ответил.

— Фонтанами оно знаменито. Фонтаны там есть всякие. И поющие и каскадные. Разные.

Было видно, что Киба правильно ответил на заданный ему вопрос, и еще было видно, что вопрос этот, каверзный и, с точки зрения Вольфа неотвечаемый, был единственным в его интеллектуальном арсенале. Во всяком случае, больше вопросов ни о Питере, ни о Царском Селе, ни о Гатчине или Киришах, не последовало. Вероятнее всего, ничего больше Вольф о Питере или его окрестностях просто не знал.

Повисла неловкая и ненужная пауза. Мне почему-то пришла в голову мысль, что, скорее всего так, в свое время, не знал, что ему делать с отгаданным и единственным вопросом знаменитый когда-то Сфинкс, после своей роковой и последней встречи с будущим фиванским царем Эдипом. Однако Вольф, в отличие от Сфинкса, видимо во избежание неизбежного и обязательного прыжка в пропасть, все же нашелся, что сказать.

— Точно, — фонтанами. Молоток! — ответил Вольф, и отдав паспорт Кибе, показал на здание общежития, — Давайте пацаны, в дом, там подождете. У нас тут наступление укропов намечается. Может даже поможете нам их отбить.

— Давайте пацаны, давайте! Добро пожаловать! — засоглашались окружавшие нас ополченцы и расступились, пропуская нас к подъезду.

Вдруг, прямо из-за спин разошедшихся людей, перед нами, как черт из табакерки выскочил невидимый дотоле, маленький и худой человек, почти человечек, хорошо поживший, морщинистый пятидесятилетний брюнет, с огромным, почти неправдоподобным римским носом и с белой серебряной сережкой в правом ухе. Он, почему-то прыгая на месте и прихлопывая от нетерпения обеими руками по своим ляжкам, пронзительно, именно пронзительно, как подбитый заяц, закричал.

— Постойте! Постойте! Вы чё бл**ь делаете? А вдруг это враги?!! А вдруг они при атаке ударят нам в спину и перебьют нас! — Он ткнул в нас своим указательным пальцем.

Слово «перебьют» он почти прокричал и еще яростнее замахал руками. Было видно, что он боится. Боится страшно, до дрожи и дроби зубовной, и теперь, почти обезумев от страха, он был готов, как испуганная чем-то змея, бросаться на все, что только было в радиусе поражения и ее тела и ее смертоносных и ядовитых клыков.

Мы все трое замерли. Сама нелепость ситуации, ее гротескность и неправдоподобие, сама вероятность того что нас, граждан России, добровольцев, привезенных их же знакомым, им же на помощь, можно заподозрить в измене, или в желании причинить им вред (Чем? Мы же безоружны!), говорила лично мне или о шизофрении или о полном интеллектуально-духовном ауте. Это уже было интересно…

— Да, да, они могут ударить, могут — закивали вдруг все те, кто еще секунду назад был готов пустить нас в здание общежития. Они как-то сами по себе отступили от нас и положили руки на оружие. Тут уже я не выдержал и вмешался:

— Посадите нас под замок, если хотите. Мы же без оружия. Мы же здесь ничего не знаем. Ни города, ни обстановки. Возьмите нас под арест, а позже, если отобьете атаку, — то разберетесь с нами и все выясните.

Но было видно, что маленький человечек здесь обладает определенным авторитетом. И потому нас уже не слушали. Наш злой Карлик Нос отрицательно закрутил своей, непропорционально огромной головой.

— Идите ребята на ту сторону дороги, и ждите там два часа, до восьми вечера, во дворах. Потом вернетесь и спросите Шико, — сказал он нам и показал рукой вправо от себя, — куда-то в невидную мне из-за деревьев даль.

— А что за подразделение, куда мы попали, что нам говорить, если мы столкнемся с другими ополченцами? — не отставал я от Шико.

— Вы попали в самое лучшее подразделение в Луганске. Теперь вы в Группе быстрого реагирования. Вашего командира зовут Бэтмен, а теперь, идите, нам надо готовиться к встрече укропов, — нетерпеливо кивнул нам Шико и отвернулся от нас. И все, как будто-то потеряв к нам интерес, стали заниматься своими делами. Кто-то, присев на лавочки, закурил свои сигареты, а кто-то принялся разгружать из стоявшего рядом открытого пикапа ящики с боеприпасами.

Нам ничего не оставалось, как подчиниться. Выйдя из этого мини-парка, мы, разочарованные, понуро пересекли тротуар, дорогу, и углубились в уже сумрачный предвечерний дворовый покой какой-то неприметной и приземистой пятиэтажки. Примостившись в диких кустах сирени, росших у стены облупленной трансформаторной будки, мы молча стали пережидать свои два часа. Испанец предложил отзвониться нашей второй группе, и назвать им ГБР и имя Бэтмена, в качестве ориентира, по которому они смогут нас найти и с нами воссоединиться. Мы так и сделали. Потом пришла тишина, безделье и неизбежные размышления.

А поразмышлять было о чем…

Прием, оказанный нам ополченцами, разочаровывал. Если не сказать больше. Эти люди, бросили нас, отказались от нас, оставили на произвол судьбы перед ожидаемой атакой карателей. Что было бы с нами, попади мы, с русскими паспортами, со своим военным снаряжением и формой в руки украинской стороны, об этом не хотелось даже и думать. Не такими мы ожидали увидеть прием к нам, русским братьям и солдатам. Не таким. Неудобные мысли и ругательства в адрес Шико теснились в голове возбужденным степным табуном. Это было похоже на полученную и не заслуженную нами пощечину. С нами поступили как с самым обыкновенным расходным материалом. Я тогда еще не знал, что судьба свела нас с человеком, чье имя, всего через месяц во всем ГБР будут произносить как эквивалент трусости, коварства и предательства. Шико будет проклят всеми нами. И все мы будем помнить его. До самой смерти. От рядового, до командира. Нам же, просто не повезло.

Мои невеселые размышления прервал тот незабываемый для того, кто хоть единожды его слышал, звук далекой артиллерийской канонады. Били где-то очень далеко. Однако, уже стемнело. Наше время подошло к концу, и мы снова оказались перед входом в «свой» гуртожиток. Шико к нам так и не вышел, но в здание нас опять не пустили, сказав, что Бэтмен запретил нам заходить туда до тех пор, пока, он лично с нами не переговорит. Его самого на месте не было, и мы, опять чего-то ожидая, устроились перед выходом на синих, деревянных скамейках. К нам подходили все новые ополченцы. Один из них, с позывным Батя, огромный как медведь, пожилой, но крепкий еще усач, кузнец и краснодеревщик, огорошил нас просьбой помочь подразделению достать побольше оружия. Я не стал ему говорить, что ожидал его получить здесь, у них, и отогнал от себя очередную неудобную мыслишку, а чем же тогда, скажите на милость, здесь воюют они?

На нас обратили внимание и две, вышедшие на улицу женщины, с неизбежными здесь автоматами. Нас сразу же угостила чаем веселая, светловолосая и голубоглазая, толстушка повариха среднего возраста с задорной и доброй улыбкой с романтическим позывным Мариока. Нам предложили поесть. Мы рассеянно отказались. Время шло. Мы устали как никогда от всего, — от неустроенности, от прошлого, полного тревог и раздражений дня, от быстро сменяющегося калейдоскопа стремительных лиц, впечатлений и событий. Нам очень хотелось определенности, встречи с друзьями, и покоя. Когда уже почти стемнело, на площадке показались бортовой КАМАЗ и несколько легковых автомашин. Как оказалось, это вернулись из боя части подразделения. Усталые, но гордые и счастливые, разномастно вооруженные и экипированные люди почти торжественно пронесли мимо нас огромную трубу СПГ-9 и архаическое противотанковое ружье Симонова, с превосходством поглядывая на нас, на зеленых и необстрелянных, как они наверное думали, новичков или гражданских. Как я позже понял, мне сразу следовало привыкать к такому отношению к «молодым» бойцам. Да и сам я, впоследствии, после боя, точно также смотрел на очередных «молодых», — радостный, что остался жив. Гордый, что не подвел. И обязательно желающий продолжения…

Ночь опустилась на Луганск и на нас. Бэтмена все еще не было. Заморосил мелкий дождь. Мы стали с нетерпением встречать каждую подъезжавшую к подъезду автомашину, ожидая разрешения нашего вынужденного подвешенного состояния. Одна из машин подвезла группу одетых в камуфляж военных. Те профессионально выскочили из кузова, и сразу подошли к нам. Со стороны они выглядели очень воинственно и угрожающе. Как оказалось, это были наши, потерявшиеся ребята, — группа Саши Дракона. Мы поначалу даже не узнали их. Так изменила их военная форма, ночная тьма и наша усталость. После нашего звонка, пройдя целый ряд подразделений, они попали, наконец, в ГБР. Стало намного веселее. Мы снова были вместе. И нам было что друг другу рассказать. И вот, уже почти в 12 ночи, нас попросили, наконец, в здание.

Внутри, на первом этаже оказался не то чтобы большой, но достаточно вместительный и низкий холл.

В нем, лицом к выходу и к нам, стоял нестройный строй ополченцев в человек сорок. Всех возрастов, пестро и по-разному одетые, небритые — кто в тюбетейке, кто в пилотке, одни с заплетенными косичками, другие нестриженные, или наоборот, с «головой босиком» и прическами в стиле «ГУЛАГ». Все были вооружены.

Перед строем мы увидели какого-то невысокого, плотно сбитого, спортивного вида мужчину, в бейсболке и в темной разгрузке, из которой рукоятками вперед торчали два пистолета. Еще один пистолет был закреплен у него на левой ноге в специальной, ножной кобуре.

— Строиться, — командным голосом, приказал нам Бэтмен. То, что это был он, я в этом, судя по вытянувшимся в струнку и затихшим за его спиной бойцам, уже не сомневался.

Мы, уже окончательно эмоционально выдохшиеся, неторопливо выстроились в одну шеренгу, прямо напротив уже стоящего строя, лицом к нему, выставив перед собой свои вещи. Пусть теперь говорит. А мы послушаем. Мы слишком долго его ждали. И слишком долго сюда добирались. И слишком много несуразного и глупого уже успели, и увидеть и услышать. И наши жизни, в этом подразделении, за столь короткое время уже успели поставить под угрозу смерти или пленения. Глупо и не рационально. Походя и очень естественно. Пусть говорит. Мы послушаем.

Воцарилась тишина. Бэтмен, прошелся перед нами в одну сторону, потом в другую. Такое количество людей, пришедших зараз в ГБР, было для него видимо в новинку. Нас было девять, и все равно, спустя неделю, я был всего лишь сорок вторым по счету в ГБР. Как я потом узнал, на тот момент ГБР было от роду всего три недели и она имела не более тридцати активных бойцов.

Медленно идя вдоль строя, он очень пристально, как бы стараясь запомнить каждого, вглядывался своими большими, живыми голубыми пытливыми глазами в наши лица.

— Бойцы, — хорошо поставленным, приятным голосом обратился он к нам. Вы попали в лучшее подразделение Луганской Народной Республики, — в подразделение Бэтмена.

Командир продолжал ходить вдоль нашего строя.

— Наши правила очень просты. Мы не платим денег, не кошмарим мирное население. не крысим у своих товарищей, — он повысил голос, затронув видимо болезненную для него тему, — Любому, кого поймают на крысятничестве я сам, лично, прострелю оба колена! — Он приостановился напротив меня, засунув обе руки под наплечники разгрузки. Теперь я смог разглядеть, что ему совсем скоро будет уже пятьдесят.

— Не рассчитывайте прямо сразу попасть в бой, — мы сначала посмотрим, что вы умеете, и если что, то подучим, подскажем. Торопиться не надо, ребята. Война будет долгой. Вы её еще нахлебаетесь, — тошно станет, — он тяжело вздохнул, — Ну так как, остаетесь у меня на таких условиях, — согласны?

Даже не сговариваясь, мы все согласились. Именно на это мы и рассчитывали. Без денег. Без лишних слов. За Родину. Каждый из нас ответил утвердительно. Было видно, что наш ответ был принят Бэтменом с явным облегчением. Людей, видимо, остро не хватало.

— Тогда добро пожаловать в Группу быстрого реагирования!, — воскликнул Бэтмен и вытащив из строя поставил перед нами очень высокого мужчину, явно своего ровесника, с растрепанной седой пышной шевелюрой, рыхлого и лицом и телом. — Это моя правая рука, это теперь для вас лично я, когда меня нет, слушайтесь его как меня. Это мой заместитель Шева.

Такая рекомендация в качестве заместителя и правой руки командира отряда видимо очень льстила этому Шеве, и прямо на наших глазах он принял вид очень мудрый, хмурый и почти надменный.

— А вот это, — Бэтмен показал на рослого молодого, коротко стриженного парня, в спортивных штанах и с пистолетом под мышкой, в кобуре, одетой прямо поверх майки-алкоголички, — Наш каптер Янек. Все вопросы по обмундированию и ништякам он тут же для вас решит, носки там, трусы, все что нужно. Каптенармус, скривив свое лицо до кислого выражения, вышел из строя и предложил нам встретиться после построения.

— Ну, а теперь, говорите, кто что умеет. Будем вас по подразделениям распределять, — подытожил Бэтмен.

Ребята стали говорить. Сказал про себя и я. В конечном итоге нашу группу раскидали по трем действующим взводам. Я оказался в третьем пехотном взводе вместе с Крокодилом и Братом-Французом. Сразу после построения и разговора с Янеком, нас троих поселили на третьем этаже, в одной из тесных комнат женского общежития. Мы почти кинулись на свои кровати и уснули долгим-долгим сном младенца. Мы добились своего. Пробрались на Донбасс и устроились в ополчение.

И да, с моим счастьем, моим взводом, естественно, командовал великолепный Шико.

Но это уже совсем другая история…

НОВОКИЕВСКАЯ

Они ушли в разведку в районе Новокиевки. Пятнадцать молодых, боевых ребят из Краснодона. Переправившись через Северский Донец и доверившись одному из местных проводников, — странному мужику, живущему в селе бывшему зеку, он постоянно пропадал в лесу, ходил босым, в каком-то невообразимом рубище, с вечной удочкой и ведром. Места эти, — между российской границей и рекой Деркул были полны какой-то зловещей, притягательной тайной Смерти. Уходя на разведку на разгромленные нашей артиллерией укропские позиции, мы находили только вывороченные, выжженные бесконечные могилы траншей, сплошь покрытые кровью и толстым ковром зеленых, жирных мух. Они сосали эту окровавленную землю и не могли напиться. Жженные острова солярки и разбросанная везде хлорка говорила о разыгравшейся здесь трагедии гибели, но ни единого следа, ни единого трупа, ни единой железки укропы не оставляли. Только ковер из изумрудных, мясных мух. И эта бездушная механистичность сокрытия следов отталкивала больше всего. Было в этом, что-то нечеловеческое. Не русское. Не славянское.

Спустя три часа мы услышали на той стороне грохот жаркой, отчаянной перестрелки. Он длился минут пятнадцать, а потом затих. Ребята, видимо, попали в засаду и постарались подороже продать свои жизни. Мы ждали их. Ждали двадцать дней. И тут, в селе, объявился их проводник,- собрав вещи из дома он успел уйти обратно. за речку, на сторону укропов, до того, как мы узнали о его возвращении. Единственное, о чем я жалею теперь, оказавшись в России, так это о том, что мне уже не удастся лично поквитаться с этой свиньей, сознательно заведшей пятнадцать молодых патриотов в засаду. Мне уже никогда не посмотреть этой падали в глаза, не плюнуть в них. Это единственное, о чем я теперь жалею.

БЛАГОДАРЮ ТЕБЯ

Однако, первая встреча с тяжелой артиллерией, штурмовой авиацией и «Градами» всегда остается незабываемой… Тогда, в том кровавом июне, мы держали оборону моста на хуторе Веселенький. Мы, как и подобает наемникам и сепаратистам, расположились в местной школе. Чтобы принимая на себя огонь, и металл и Смерть, не привлекать к этой, нашей кровавой работе, мирных и напуганных обывателей. Мы, с Сашей Драконом спали на полу школьного музея. И когда ровно в 4.20 утра, в утренних сумерках, они начали убивать нас, со всем этим неизбежным антуражем, — с дрожанием стен, полов и с дребезжаньем стекол, помнится, что я, почему — то, сонный, первым делом накрыл собой Сашу и кричал ему, что все, все будет в порядке… Что все будет хорошо… Он потом долго, со смехом, припоминал мне этот случай.

Выбежав на свои позиции, в ожидании наступления, я, сопровождаемый нашей Муркой, — ободранной и изуродованной местными котами нашей полковой, несчастной кошкой, не стал прыгать в свое убежище.

Я, приуготовившись, сел на зеленую деревянную скамейку под раскидистым, низким, плодоносным абрикосовым деревом, и, под этот гнусный и лязгающий артиллерийский вой, рев и грохот, тихо, вслух, пел эту песню…

Благодарю тебя, за песенность города,
И откровенного и тайного.
Благодарю тебя
Что всем было холодно
А ты оттаяла, оттаяла…

Я пропел эту песню тогда до самого конца.
Под вой и грохот
Сжимая свой автомат.
И остался жив…

Мурку, потом, при отступлении, мы так и не нашли. Школу нашу сровняли с землей.

А укропы, ранив Югослава и разгромив его группу, штурмом взяли хутор Веселенький…

29.07.2014

Постоянное, бессменное пребывание на позициях в сельской местности имеет, кроме других негативных последствий, почти полную невозможность что-либо писать. Сейчас я нахожусь в России, но через два дня, выполнив все просьбы и заказы сослуживцев, снова возвращаюсь в Луганск. Месячное отсутствие на Родине в качестве комбатанта изменяет и тебя самого и твой взгляд на нее. Прямо за чертой границы ты попадаешь в мир роскошных авто, слабых ртов и обрюзгших фигур иллюзорно неизбывной вертикали неизменной и стабильной реальности зарегулированной и послушной Отчизны. Звонкая безлюдность городов Новороссии сменяется суетой русских человейников, спешащих обустроить тот бессмысленный быт и беззащитное личное счастье, на осколках и руинах которых ты живешь на Украине. Прибыв с просторов пиратского королевства, где властвует лишь суровый закон оружия. Где определяющим являются не деньги и связи, а личное мужество и психическая устойчивость. Где важнейшим элементом выживания выступает товарищество и бескорыстие. Проведя месяц среди террористов, боевиков, диверсантов и карателей, поневоле несколько иным взглядом смотришь на мирное и гражданское население. Его характерной чертой является беззащитность и глупость. Его попытки хвататься за обломки уже ушедшей на дно жизни очень ярко демонстрирует картина, которую я увидел на трассе Луганск-Краснодон, направляясь в Россию. Сразу после поворота на новый Верден — на луганский Аэропорт, прямо на пустом шоссе, невдалеке от проплешин сгоревшего жнивья, бесчисленных воронок и трупного железистого запаха сгоревшей танкистской «людятины» гордо и непобедимо в своей кричащей пошлости возвышается гора продаваемых на трассе самодельных дворовых метел. Этакий монумент неистребимому таракану личной заинтересованности. Правда кенотаф не из каррарского мрамора и почти совсем не отделан золотом, но, как говорится, по мощам и елей. Да. Мирное население, это не субьект и не актор. Оно просто добыча. Если победим мы, — мы сделаем его счастливым и накормим рыбой и хлебами. Если победят они, — то оно просто исчезнет. Но в любом случае, если ты не взял в руки оружие, то, как говорит у нас один ополченец с богатым уголовным прошлым, «мурчать права не имеешь».

06.08.2014 

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ОТПУСКА   

Пора собираться в путь. В ту Черную дыру Хаоса освещаемую лишь сверканием отблесков молний насилия и разрушения славянской Гражданской войны. В то суживающееся, грохочущее пространство Смерти, которое так пугает жалкие души. Пространство это схлопывается с каждым днем все сильнее, и попавшие в него уже никогда не вернутся назад. Но только там я вижу себя и свое место. Зачарованный Голосом трубным войны, как звуками гаммельнской флейты, я, уже осознанно, снова вступаю в свой Стикс, воды которого все-таки предпочтительней ванн забвения в Лете. Дух войны, это физический не ощущаемый, но от этого не становящийся менее осязаемым Злой дух истребления. По воспоминаниям участников Второй обороны Севастополя, после прекращения огня, в воздухе на два дня неожиданно появились миллионные тучи невиданных доселе и не известных науке крылатых летающих червей, — они облепили все руины, окопы, даже еду, — есть было просто невозможно, — за время, необходимое для отрезания горбушки или краюшки, эта нечисть садилась на кусок хлеба плотным, отталкивающим, шевелящимся слоем. На третий день эта казнь египетская исчезла, чтобы больше нигде и никогда не появиться. Этот случай показывает нам, как какая то неведомая, человеку, но очень враждебная ему сила поселяется на каком то одном месте, и занимается только нашим истреблением. Питается энергией Смерти, наслаждается самим процессом деструкции, а потом, пресытившись, перекочевывает на другое пастбище. И лишь иногда, опосредованно, понимая полунамеки, мы можем заметить проявление и ее самой, и ее природы. На побывке сделал почти все, что хотел. Жалею лишь, что дома так и не нашел и потому не смогу взять с собой книгу Эрнста Юнгера «В стальных грозах». Я не раз вспоминал ее содержание под артиллерийским огнем. Все-таки ее содержание лучше всего воспринимается, когда и сам, как главный герой, переживаешь сходные ощущения под огнем противника.

ВТОРАЯ ПОЕЗДКА В ЛУГАНСК. БОИ В ОКРУЖЕННОМ ГОРОДЕ И ПРОРЫВ ОКРУЖЕНИЯ, ОБОРОНА ВЕРГУНКИ, БОИ ЗА МЕТАЛЛИСТ, ВЗЯТИЕ ЛУГАНСКОГО АЭРОПОРТА. АВГУСТ-СЕНТЯБРЬ 2014

Я на этом фото второй слева в каске и с РПК-74 в руках

Фото в Вергунке на месте первого боя с Айдаром

ПЕРВАЯ РАЗВЕДКА

Долгожданная попутная машина, на этот раз везла меня от границы в Луганск не так как в июне, — напрямую через Краснодон и Хрящеватое. За время моего отсутствия город оказался уже в плотном кольце блокады, поэтому машина долго и осторожно петляла и кралась вдоль несжатых полей пшеницы и кукурузы, полностью засыпав меня пылью сквозь опущенные стекла. День был солнечным и тихим, и уже клонился к вечеру, когда я наконец опять увидел его, — наш город Зеро, — героический Луганск.

Мертвая и изуродованная воронками и вывороченным щебнем широкая асфальтовая дорога, на которую мы выскочили, наконец, из своих полей, демонстрировала собой все «прелести» осады. Поражало полное отсутствие встречного и попутного движения, безлюдность города и отметины варварской бомбардировки. Разгромленные и сожженные знакомые и когда-то посещенные места. Вывороченные и посеченные силой огня деревья парков и столбы электрического освещения. Лишенные стекол окон, как бы ослепленные и изувеченные лица многоэтажек. Это был другой город. Я не узнал его.

Наконец моя поездка сквозь боевые порядки противника, напрягавшая меня моей безоружностью окончилась у крохотного БРДМа, являвшегося и стражем и визитной карточкой места базирования ГБР, — двух общежитий Университета имени Даля и университетской библиотеки.

Мне не передать этого чувства радостного озарения и узнавания и самого тебя и тебя как Человека в тот краткий и долгожданный миг, когда обреченные, но борющиеся за правое дело люди понимают, что ты вернулся и добровольно решил разделить с ними их горькую и краткую судьбу. Ради таких моментов только и стоит жить… Слова, при такой встрече, не нужны и излишни.

Первым делом я отправился в свою комнату общежития, где мне преградила вход и облаяла огромная восточно-европейская овчарка, — спутница живших по соседству и ожидавших свободного и безопасного коридора для эвакуации беженцев, — пожилой супружеской пары. Овчарку оттащили, я затащил в комнату свой нехитрый походный солдатский скарб. Крокодила, моего соседа, на месте не было, и я, скинув запыленную форму, переоделся в чистый камуфляж.

Но день сюрпризов и приключений для меня на этом не закончился. Поначалу все уклонялись от ответа на вопрос о моем, Третьем взводе, пока, наконец, незнакомый мне ополченец, пряча глаза, не предложил мне представиться и доложиться Санычу о моем прибытии, так как, мол, служить мне уже негде.

Тут я и выяснил, наконец, что весь мой третий взвод Шико расформирован, и я, образно говоря, остался безработным…

Представившись командиру отряда, я указал ему на факт своей бесприютности и попросился во взвод штурмовой разведки ДШРГ «Патриот», и неожиданно для себя получил на это разрешение. Знакомство с новыми сослуживцами и переезд в расположение «патриотов» заняли меня до самого построения. Ровно в 9 вечера я опять стоял на поверке в холле общежития. Под тусклым светом единственной лампочки, мигающей в зависимости от оборотов генератора, стояла едва ли третья часть того количества бойцов, к которому я привык в июле. Редкие ряды тех, кто отказался покинуть город.

На построении Бэтмен объявил, что большая часть ополченцев и часть руководства ЛНР три дня назад позорно бежала и оставила свои позиции, когда украинцы, выйдя к Новосветловке, отрезали Луганск от путей отступления в Россию. Теперь, оставшимся, оставалось только одно, — победить или погибнуть.

Меня вооружили редким и почетным АК-47, дав, так же в нагрузку, СВД и РПК-74. Оружия, таким образом, у меня было даже слишком много. В связи с чем, перед каждым заданием я вынужден был выбирать тип вооружения, в зависимости от выполняемой задачи.

Первое боевое задание в новом подразделении я получил уже следующим утром, — разведывательный выход в район Большой Вергунки для взятия «языка» и определения позиций минометной батареи противника.

Загрузив боекомплект, продукты и воду в нашу белую «Газель», уже в 16.00 мы выдвинулись на фронт. Как оказалось, он проходил всего в 10 минутах езды от нашего расположения. Большая Вергунка, это типичный городской пригород, фактически, большая деревня, лабиринт частных домов, садов и виноградников.

Высадившись в трехстах метрах от линии боевого соприкосновения с противником, мы медленно и осторожно идя вдоль улицы, вышли к фронту. Он представлял собой три мелких незамаскированных и незанятых индивидуальных окопа перекрывавших дорогу на одном краю улицы, и прикрывающий их танк Т-64, с красноречивой и безграмотной надписью «Буцифал» позади башни, на другой. Никаких других войск, сил или частей, в ближайшей округе не наблюдалось. Миновав окопчики, мы свернули в ворота частного дома и расположились в его дворе. Нашими соседями оказались пять ополченцев, которые обедали за низким садовым столиком. На костре кипел чайник. Пока Грин, заменявший в качестве командира группы Кабана, ушел с Седым на рекогносцировку, мы принялись помогать ополченцам истреблять их обеденные запасы.

Здесь придется ненадолго отступить от своего повествования и рассказать о том, что происходило на этом участке фронта, когда здесь было остановлено наступление батальона «Айдар».

Известный в Луганске полевой командир с позывным «Хулиган» обратился в ГБР с просьбой оказать ему поддержку при проведении разведки в направлении села Тепленькое, — населенного пункта, как бы продолжающего Вергунку и выходящего, через Приветное, на города Счастье и Металлист, — уже взятые ВСУ и используемые как плацдармы для штурма и обстрела Луганска.

В качестве поддержки направили «патриотов»,- двенадцать человек без тяжелого пехотного вооружения, — ребята взяли с собой только автоматы и два гранатомета «Муха» так как предполагались лишь разведывательные мероприятия, а не полномасштабные оборонительные действия. Однако, «патриоты» не учли одного обстоятельства: Хулиган был известен своим, мягко говоря, странным свойством всегда не оказываться на месте назначенной встречи, где в свою очередь, всегда оказывались крупные силы противника. Не стал исключением и этот случай. Прибыв на Вергунский разъезд, наша группа, неожиданно для себя оказалась на острие главного удара карателей на Луганск.

Оборону в этом районе занимала группа Мангуста (погибшего в этом бою) из батальона «Заря», — всего сорок человек. Никаких позиций, кроме тех трех окопчиков выкопанных нашей группой после описываемых событий, на линии фронта не было, — ополченцы, как люди не военные, бывшие шахтеры и рабочие, не считали нужным утруждать себя изнурительной и, как они считали, ненужной работой, а их командование не находило в себе ни сил ни желания настаивать на проведении фортификационных работ, либо разделяя их мнение, либо не относясь серьезно к возникшей опасности вражеского наступления. Естественно, что ни о каком минировании танкоопасных направлений, ни о какой карточке огня, многослойном, фланкирующем огне, запасных и отсечных позициях, наращивании огня из глубины или о резервах для контратаки, не могло быть и речи. Ополченцы, сугубо гражданские люди, обычно воспринимали информацию о таких жизненно необходимых вещах как о чем-то неслыханном и пустяковом. Не секрет, что в ополчении в те дни нередки были ветераны, с изумлением и любопытством рассматривавшие окопную траншею как нечто невиданное и из ряда вон выходящее. Именно эта необорудованность позиций, а также гибель Мангуста в самом начале боя и стали причиной отступления ополченцев с линии фронта, когда под прикрытием ураганного огня артиллерии, в наступление, по дороге и по двум параллельным дороге линиям дворов жилой застройки, пошли танки, бронетехника и пехота. Люди Мангуста оказались беззащитными перед этим комбинированным ударом.

Остановив угрозой расстрела на месте, бегущих и потерявших своего командира ополченцев, «Патриоты» организовали из них два очага сопротивления слева и справа от дороги в прилегающих к дороге дворах и сообщили в штаб о начале полномасштабного наступления с просьбой о помощи и артиллерийском прикрытии. Надо было продержаться до подхода подкреплений, так как это направление удара со стороны Большой Вергунки стало для всех неожиданностью. Наши ребята заставили ополченцев вернуться на свои позиции и забрать брошенных раненных и убитых.

Наибольшую опасность для обороняющихся представляла не бронетехника, — так как эффективность ее огня сильно снижалась плотностью застройки, а передвижение по дороге сковывал страх попасть на мины и фугасы (которых, естественно, не было), а плотные массы пехоты противника, обтекавшие очаги сопротивления через заборы, через окна и проломы домов с целью нашего окружения и разгрома. Подгоняемые в спину криками «Вперед, — сволочи», они буквально по трупам своих павших товарищей продолжали настойчиво, в полный рост продвигаться вперед, картинно, как киношные немцы, стреляя, не целясь, от бедра и все поливая огнем подствольных гранатометов. Однако, в современном огневом бою такие киноэффекты малопригодны.

Отступая по одному, под прикрытием огня автоматов, уже через пять дворов «патриоты» остановили наступление противника, ввиду его обескровленности. Решив подтянуть новые силы, каратели прекратили наступление и навели на сопротивляющихся артиллерию и бронетехнику, открыв ураганный огонь из гаубиц Д-30, 120 миллиметровых минометов, систем залпового огня «Град» и танков. Этим противник не добился ничего, кроме массового убийства многочисленного мирного населения, заживо погребая целые семьи под развалинами домов и подвалов.

Именно в этот момент, как казалось, в бою наступил перелом, — подоспел вызванный на помощь танк, — его появление сопровождалось эффектным взрывом и разлетом на составные части вражеской БМП, особенно изуверски поливавшей наши боевые порядки. Громогласное «Ура!» и бросок в наступление на опешивших айдаровцев вслед за танком, казалось, приведет к рукопашной схватке и полной победе. Однако, проехав двадцать метров, танк неожиданно для всех дал задний ход и затем совсем покинул поле боя, больше на нем уже не показываясь. Следует сказать, что столь ожесточенное сопротивление с нашей стороны объяснялось необходимостью эвакуировать через заборы, крыши гаражей и палисадники многочисленных раненных батальона «Заря» для чего приходилось расчищать проходы и разбирать завалы. Ни одного раненного айдаровцам, мы тогда не оставили…

Теперь, после того, как наша контратака захлебнулась, плотность и сила огня противника достигла своего крещендо, напоминая всем известные кадры из фильма «Спасти рядового Райана». В этот момент, совершенно нетрезвые ополченцы на БТР, как в броне так и на броне, упрекая нас в трусости и обещая показать нам, как на самом деле надо воевать, на полной скорости помчались по дороге в сторону противника, скрывшись в пыли и дыме. И они показали нам… свою оторванную башню, прилетевшую к нашим ногам после прямого попадания танкового снаряда. Обратно, шатаясь, вернулись всего двое, покалеченных и протрезвевших бойца, с плачем прося помощи и спасения, чем еще больше увеличили нагрузку на обороняющихся. Ребятам пришлось тащить и их…

Уже виднелся спасительный коровник, за которым стояли машины, прибывшие за раненными, когда противник решил любой ценой взять «патриотов» в клещи и уничтожить. Толпы нацгвардейцев буквально бежали на пули и выстрелы, забрызгивая отступавших своими мозгами и кровью. Казалось, что все кончено, но тут со стороны коровника по врагу открыл прикрывающий огонь отважный и инициативный осетин из своего РПК-74, единственный, пришедший к нам на помощь. Он буквально положил две последние цепи украинцев и не давал поднять голову остальным укропам, концентрировавшимся за гофрированным забором. Надо сказать, что в отличие от айдаровцев мы были вооружены АК-47, с его калибром 7,62, и это позволило «патриотам», не опасаясь рикошетов, просто смести гофру забора, за которым скрывались последние преследователи и положить за ним не менее взвода противника.

Наконец фашисты выдохлись и были остановлены. Раненные были эвакуированы, и, как всегда вовремя, прилетели наши родные «Грады» и, как всегда, по нам… Этот бой стоил нам четверых убитых и двенадцать раненных бойцов. Убитые же айдаровцы были вывезены с поля боя тремя переполненными «Уралами».

Таким образом, здесь был остановлен неожиданный для Луганска удар ВСУ по городу, были подтянуты свежие силы, артиллерия, танки, и линия фронта стабилизировалась. Теперь же командованию потребовались разведсведения о вергунской группировке противника и мы снова прибыли в знакомые для «патриотов» места.

Я заметил, что отсутствие на фронте пагубно отразилось на моей реакции на артобстрел, — первые мины и снаряды, которые стрекоча проносились над нами, поначалу заставляли меня панически бросаться на землю, однако спустя полчаса, былая привычка и сдержанность снова взяли вверх, и ухо привычно уже определяло, стоит ли уходить в укрытие от снарядов, или нет.

Столик и костер ополченцев находились прямо перед входом в темный провал погреба, — низкого купола, обложенного покрытым сизым мхом дикого местного камня.

Неожиданно, левее. со стороны укропов резко заработали крупнокалиберные пулеметы и хлопки минометных выстрелов. Нарастающий свист заставил весь двор зашевелиться, и все по узким каменным ступеням кинулись в погреб. Убежище, — освещенная тусклой стеариновой свечей, низкая сырая тесная комната со стеллажами банок солений и компотов, заполнилось людьми, пылью от взрывов и табачным дымом.

Чувство безопасности развязало языки, и пошлые анекдоты, прерываемые раскатами хохота, стали чередоваться с анализом политической обстановки и банками вскрытого компота.

Все ополченцы были людьми местными и пожилыми. Разношерстно одетые и вооруженные, они не сомневались в нашей победе и не выражали ни малейшей тени страха или неуверенности. Их язык, манера поведения и общения друг с другом выдавали в них представителей рабочего класса, — основную опору Новороссийской революции. Я, наконец-то снова оказался среди своего народа в час борьбы и испытания, впитывая в себя все его грубое и все же родное содержание.

Спустя два часа огневой налет, закончился, так и не продолжившись атакой или наступлением. Уже темнело, когда мы покинули подвал и снова оказались во дворе. Особых разрушений мы не заметили, правда все пространство у столика было засыпано снарядными осколками, а одна из мин, так и не взорвавшись, пробила крышу низкого, на уровне груди сарайчика, пристроенного справа от входа в наше убежище.

Наконец поступил приказ выдвигаться, и вытянувшись «змейкой» мы медленно пошли за головным дозором. Петляя по тропинкам, переходя из одного сада в другой, мимо домов и строений, через полчаса мы подошли к большому трехэтажному дому, где нас ждал проводник, — ополченец «Колдун», сидевший на стуле со стаканом чего-то молочного. Он и правда, был похож на колдуна… Уже пожилой. Седая окладистая борода и надвинутый капюшон масхалата разведчика на бритой сухой голове. Он сразу же встретил нашу группу вопросом, зачем наш пулеметчик Хамза носит еще с собой и автомат?

— В целях самообороны, — ответил Хамза.

— Ты или пулеметчик, или автоматчик. Среднего не бывает, — категорично отрезал Колдун.

Он отдал свой стакан вышедшей из дома молодой женщине и перекинув через плечо АКСУ быстро зашагал впереди нашей колонны.

Мы очень долго шли по улицам Вергунки, смещаясь на левый фланг обороны. Мертвое, разгромленное село оставляло на душе тягостное впечатление. Все улицы были засыпаны черепицей, шифером, битым стеклом и ошметками оплавленного кирпича, — белого и красного. Ни единого звука человеческого жилья мы не слышали, ни лая собак, ни голосов, ни музыки. Только постоянно усиливающаяся пальба, шелест проносившихся снарядов и резкие всплески разрывов.

Скоро мы подошли к большому двухэтажному недостроенному дому. Со стороны улицы, на уровне земли в его стене зиял большой проем, куда и нырнул Колдун. Мы последовали за ним. Там, в подвале сидели на корточках и лежали на матрацах человек десять одетых в гражданское платье, ополченцев. Это оказался наш блокпост, — крайний на левом фланге обороны. Левее и за ним уже была нейтральная полоса и укропы.

Блокпост и его гарнизон опять вызвали у меня чувство досады своей небоеспособностью и неорганизованностью. Солдаты, одетые в спортивные костюмы, скорее напоминали банду вооруженных гопников. Из противотанкового оружия у них были только два РПГ-7, то есть, фактически ничего. Никаких путей отхода, оборудованных огневых точек, траншей и окопов не было и в помине. Две бойницы, пробитые в стене подвала и наблюдательный пост на чердаке, — вот и все инженерное оборудование. Противнику было достаточно одного БТРа чтобы подавить эту «крепость» и выйти нам в тыл.

Колдун, как проводник, объявил о нашем выходе ровно в 22.00. Следовательно, у меня было два часа отдохнуть и выспаться, что я и не преминул сделать, поднявшись к наблюдателям на чердак и устроившись на голой панцирной сетке железной кровати. Наблюдатели, эти глаза и уши обороны, — два молодых парня из группы «Лиса», занимались чем угодно, но только не наблюдением. Проще говоря, они спали.

Через полтора часа меня разбудил Бритва, и я спустился в подвал. Разведчики выбрались из подвала и сгрудились у той самой щели, через которую мы попали на блокпост. Было принято решение, что в первой группе пойдут Шатал, Колдун и Клен вооруженные приборами бесшумной стрельбы на автоматах и пистолетах. Следом за ними, метрах в ста пойдет группа гранатометчиков, — Грин. Дедяй и Седой, В основную группу, группу прикрытия, на которую в случае боя и преследования будут отходить две первые группы, входили четыре пулеметчика, Хамза. Бритва, Тихий и я. Журавель оставался в «бункере Фюрера» и держал с нами связь, чтобы предупредить гарнизон «крепости» о нашем выходе в целях опасения открытия по нам «дружественного огня».

Чем ближе подходило время выхода. тем более возбужденными становились разведчики и тем больше они курили. Колдун, рассказывал о своем опыте разведчика в Таджикистане, как оказалось, он был профессиональным разведчиком-офицером и прошел всю Афганскую войну, Таджикистан и Первую Чеченскую. Видно было, как предстоящее задание возбуждало его, распаляло, заставляло учащеннее биться его сердце. На предложение Хамзы идти уже сейчас, он ответил отказом, и было видно, что для него точность времени выхода была связана с чем-то религиозным, с какой-то приметой. Наконец время настало и все мы, провожаемые сочувственными взглядами оставшихся, темной лентой выдвинулись в сторону противника по проселочной дороге, уходившей в занятые укропами поля.

Не передать мне того чувства, чувства охватившей меня гордости и осмысленной полноты бытия и оправданности собственного существования, когда я, с пулеметом наперевес, освещаемый голубыми вспышками далеких разрывов «Града», медленным шагом пошел навстречу с врагом. Все дискуссии и с ним и с самим собой были закончены. Оставалась лишь великая честь участия в борьбе за жизнь, свободу и независимость русского народа. Честь, выпадающая далеко не всем людям и не всем поколениям. Мы растворились во тьме.

Через сто метров мы оказались на перекрестке. Здесь к дороге, слева, из посадки примыкала еще одна дорога, шедшая параллельно нашей линии обороны и именно она и нужна была нам. Так как вела в тыл и фланг украинских позиций. Мы свернули в лес. Еще через сто метров наша группа прикрытия заняла круговую оборону и стала ждать возвращения группы поиска и гранатометчиков. Я лег в высокую траву и раскрыл сошки пулемета и взял на прицел дорогу, по которой ожидалось отступление первых двух групп. Справа от себя положил РПГ-26 и четыре «лимонки». Хамза расположился в двадцати метрах левее меня. Бритва и Тихий остались на перекрестке, прикрывая наш тыл и наш отход.

Все небо за, и перед нами, было освящено беспрерывными голубоватыми вспышками работавшей артиллерии противника. Его черноту постоянно пересекали летящие снаряды, — то одиночные, то ромбы и квадраты,- повторяя в небе расположение орудий стрелявших батарей, то словно нанизанные на одну нить жемчужины ракет систем залпового огня. Вся эта иллюминация разряжалась позади нас в жилых кварталах Луганска беспрерывной дробью какого-то сатанинского барабана, монотонно, час за часом, настойчиво и систематически. Время от времени, примерно каждые полчаса, противник прочесывал и ближайшие к нам, неведомые нам цели. Сначала, левее себя мы слышали четыре глухих хлопка, после чего, через пару секунд воздух наполнялся пронзительным воем и где-то позади нас разряжался четверкой лязгающих разрывов. Именно лязгающих, как будто кто-то скинул с большой высоты шкаф или буфет, наполненный металлическими вилками, ложками и ножами. Над головой то и дело проносились причесывающие ветки деревьев, гудящие и жужжащие осколки, падая на землю с глухим звуком тупого удара о землю.

Прошло два часа. Я начал замерзать. Но не от земли, — земля как раз была горячей (именно горячей) и не остывшей еще от дневного тепла, а от похолодевшего ночного воздуха. Хотелось спать и курить. Тут со стороны ушедших групп я услышал осторожное потрескивание веток. Было непонятно, идет ли это человек или просто шумит ветер. Через пять минут я решил, что это просто ветер. Однако я ошибся. Это возвращалась наша группа, идя по лесу «шагом разведчика», в эффективности которого я убедился сам, — так и не поняв, по неопытности, что это шла по лесу целая группа вооруженных людей. Группы пришли без Колдуна и Клена, — которые вернулись на наши позиции другой дорогой.

Языка им взять не удалось, так как их цель, — передовой артиллерийский пост наблюдения, прикрывался с сегодняшней ночи боевой машиной пехоты противника, расположившейся в соседнем от поста дворе. Укропы вели себя достаточно неосторожно, и выдали местоположение коробочки, включив во дворе свет. Как оказалось, это была дежурная машина и она то и дело появлялась в районе блокпоста, как раз на дороге, на которой мы заняли круговую оборону. Если попытаться взять врасплох артиллерийский пост, то это означает иметь при отходе дело с БМП. Если же уничтожить сначала БМП, то, ни о каком успешном штурме подготовившегося к сопротивлению и вызвавшего подмогу поста не может идти и речи. Седой хотел, на худой конец сжечь БМП из гранатомета, но это означало срыв задания и демаскировку группы. А ведь у нас еще было задание определить координаты минометной батареи, той самой, которая стреляла левее нас своими лязгающими снарядами.

Связавшись по рации и предупредив, что это они, Грин приказал группе прикрытия возвращаться на перекресток и уже там ожидать их возвращения. Сами они снова скрылись в лесу. Самое трудное в напряженном ночном ожидании, это не заснуть за пулеметом. Хотя раз десять я все же засыпал с открытыми глазами, на несколько секунд теряя над собой контроль. Но потом снова брал себя в руки. Время шло, мы все напряженно вслушивались, ожидая или звуков перестрелки, или шума подъезжающей техники, чьи свежие гусеничные следы мы воочию видели на влажном черноземе дороги.

Наконец, рация прокрякала о возвращении. Из темноты вышли наши ребята, и направились к блокпосту. Мы последовали за ними. Я шел последним. Собравшись у лаза в подвал блокпоста все облегченно и с удовольствием курили. Тут я заметил, что где-то в темноте обронил свою рацию. Мне пришлось возвращаться на перекресток с Тихим и еще минут пять искать ее в густой траве. При возвращении обратно мы услышали и увидели пулеметную трассу со стороны блок поста и рухнув на землю, стали кричать в переговорное устройство, чтобы по нам не стреляли, что мы свои. Нам со смехом приказали продолжать движение. Как оказалось, Хамза, не поставив пулемет на предохранитель, произвел три случайных выстрела себе под ноги, и пули, рикошетом от бетона полетели в нашу с Тихим сторону.

Ребята все ругали и возмущались Колдуном. Он и его группа, в самом начале движения бросили гранатометчиков, нагруженных оружием и боекомплектом, и, уйдя вперед налегке, так и не позаботилась о связи с ними. Кроме того, Шатал рассказал о его манере проводить разведку, — пройдя десять метров Колдун залегал в траву и лежал не мене полчаса без движения, — так сказать «слушал» противника. Потом снова пройдя 10 метров , он снова ложился в траву и снова лежал полчаса. Такой способ разведки, несмотря на саморекламу Колдуна, как профессионального разведчика, вызывал сомнение и вопросы. За ночь, таким образом, можно было пройти не более чем на 100 метров в глубину обороны противника, а это было неприемлемо.

Установив координаты батареи противника, — она располагалась на сельском кладбище, все сосредоточились на задаче по уничтожению БМП. Было принято решение, воспользовавшись миной ТМ-72, заминировать проселочную дорогу, закопав ее прямо под следом ее гусениц, который мы видели в лесу. Мин у нас не было, потому решили попросить парочку штук в «Заре», в тогдашнем арсенале Сопротивления. Отдохнув минут двадцать, попрощавшись с гарнизоном, почти в предрассветных сумерках мы долго возвращались к своей машине по разгромленной и опустошенной Вергунке, под гул фронта и треск крупнокалиберных пулеметов.

Обратная поездка по ночному горящему городу еще более погрузила меня в сюрреалистический мир городской современной войны. Абсолютная тьма мертвых улиц и кварталы многоэтажек без единого проблеска света оставляли на душе тревожное чувство нереальности происходящего. Казалось, что ты очутился в ночном кошмаре или заблудился в декорациях голливудского фильма про очередной зомбилэнд, с его мертвыми городами и материальными осколками когда-то цветущей цивилизации. Навстречу попадались только одинокие машины ополчения, которые мы узнавали по включенному аварийному свету. Мы подъехали к воротам нашего расположения. Оно показалось мне феодальным, ощетинившимся средневековым замком, — мрачным, но безопасным пристанищем для своих рыцарей среди всеобщего хаоса войны. Здесь нас ждали наши темные освященные свечами комнаты, горячий чай и мгновенный сон.

В минах на «Заре» нам отказали, под смехотворным предлогом «отсутствия ключа» для взвода взрывателя. «Саперы» в батальоне «Заря» не знали, что для взвода ТМ-72 никакой ключ не нужен. Он нужен для снятия со взвода…. Но таков был тогда уровень ополченцев.

И такова была моя первая разведка…

О ЛЮБВИ

Свои воспоминания о том, уже невозвратимом времени, я хотел бы начать с темы Любви. Сейчас мне просто не хочется портить настроение проекцией тех воспоминаний, свидетелем которых я был и своим читателям и самому себе, — опять погружая самого себя в те, судьбоносные события. Поэтому начну я с истории про Любовь.

Ведь всегда по ту сторону разбитого сердца пребывает мудрость.

Таков утешительный дар Любви…

Это было уже под августовский теплый солнечный вечер. Мы возвращались на своих машинах с разведки из Малой Вергунки. Усталые, грязные, опустошенные увиденным и пережитым. Опять, чудом живые. Единственным желанием каждого из нас, было одно, — поскорее добраться до Машинститута и там, приняв холодный душ (горячей, да и холодной воды, как и электричества, не было уже почти месяц) забыться глубоким и тревожным сном до следующего утра, или до ночи, когда бы нас опять ожидала наша будничная и кровавая работа.

Вергунка оканчивается мостом, на котором тогда стояли грязные, сложенные в хаотические кучи мешки с песком, покрышки и всяческий строительный мусор, — фортификационные сооружения героического Седьмого блокпоста. Сразу за мостом начинался покинутый всеми и окруженный Луганск. Град, как все считали тогда, обреченный. Единственное и злорадное желание устроить тут укропам второй Грозный побуждало нас, — тех 1800 бойцов, оставшихся в нем и поклявшихся умереть, но не оставить город. Это желание, и предстоящая нам судьба смертников откладывала тогда на всех свой отпечаток, и, подозреваю, отложила его на нас до самого конца нашей жизни. Этот взгляд, взгляд человека, заглянувшего за пределы Предвечной Тьмы, я узнаю в любой толпе. Мы, как главный герой Харрисона Форда в «Индиана Джонс и Храм судьбы» испили свое вино Кали, и очи наши потемнели навсегда и безвозвратно…

Петляя по безлюдным улицам Луганска мы выскочили, наконец на дорогу, идущую параллельно небольшому и красивому скверу с массивными старинными скамейками, и вот тогда-то я и увидел их. Прижавшись друг к другу плечами и держась за руки на одной из скамеек сидели мальчик и девочка и все тогда вылетело у меня из головы, и моя судьба, и горечь проигранного дела и неизбывное чувство никотинового голода, — все собой заслонили только их беззащитные и хрупкие фигуры. Они как бы застыли в неизбывном ужасе от всего того, что окружало их и стало частью их жизни, — и мы, вооруженные до зубов ополченцы, и укропы, с их майданными битами и ножами, которые они уже приготовили для всех луганчан, и последствия кровавой и беспощадной нашей схватки, — беспрерывные обстрелы и бомбежки. Но застыв, их жалкие фигуры были не так беззащитны, как им самим казалось, — их покрывала своими крыльями сама Любовь, и они как бы отвернулись от всех нас, — участников битвы за Украину и с той и с этой стороны. Как раненный Меркуцио, они посылали чуму на оба наших дома. В этом рушащемся мире были только Он и Она, и они отрицали все, что не входило в круг их Любви. Третьи здесь были лишними. И эти лишние занимались чем то совсем не нужным и не ценным, ибо там где царствует Любовь, все остальное для нее становится второстепенным.

Я живо вспомнил похожую картину, виденную мной задолго до войны, — сидящая на дороге на останках раздавленного автомобилем голубя сизокрылая грациозная голубка. Она отказывалась верить, что ее любимый больше никогда ничего ей не проворкует и потому, отбившись от стаи и не обращая внимания на мимо проходивших людей и проносящиеся машины продолжала беспрерывно теребить его клювом и подталкивать крыльями, — она отказывала Смерти в ее правах там, где существует Любовь, и она была по своему права…

Наша «Газель» быстро пронеслась мимо влюбленных, и я, потерял их из виду. Навсегда… Потом, всегда проезжая мимо этого места я узнавал его и вспоминал про тех мальчика и девочку.

Вспоминаю и сейчас….

НЕ НАДО ЛГАТЬ

Не надо лгать, что вы брали Луганский Аэропорт. Его освобождали группа Вагнера, «Дон», Седьмой блок пост, «Заря» и группа «Патриот» ГБР Бэтмена. И еще кое-кто. Никакой «Одессы» там и близко не было. Лутугино и Георгиевка тоже не ваши. Вы сидели всю войну, почти 5000 человек и всех на три буквы посылали, контролируя контрабанду на границе. На фронт краснодонцев вообще затащить было невозможно.

Аэропорт превратился в настоящий кошмар. Люди там месяцами сидели под шквалом артиллерии в том садоводческом товариществе и на блокпосте перед Лутугино. Там люди ломались просто на глазах. Сходили с ума от беспрерывных артобстрелов, от прорывов десятков танков. Это был ад. Я помню, как его перед взятием три ночи подряд обрабатывали из Тюльпанов. Земля тряслась так, что нас подбрасывало из окопов. И именно там я единственный раз видел работу «Точки-У». Она, укропка, проревела над нами так, что я в костер упал от неожиданности и даже обжегся, но вставать не хотел. Было очень тяжело. Мы буквально шли через огонь, — поля пылали метров на десять над землей. На нас послали черный вертолет, но он перепутал нас и бежавших чешских наемников на БМП и на наших глазах вскрыл его как консервную банку и снова улетел. И вот какие-то контрабандисты пытаются примазаться к нашей борьбе. Они «мокрый» тогда через речку таскали, а мы за них таскали каштаны из огня. Из них воевал только батальон «Варяг». Но это не «Одесса».

ЦВЕТНЫЕ ПЕСКИ

То, что он теперь находится в опасности опять подсказало никогда его не обманывавшее тягучее покалывание в левом предплечье и необычный пейзаж за окном микроавтобуса. Теперь они ехали по пыльному и узкому проселку сквозь бесконечные поля перезрелого и несжатого подсолнечника. Однако и здесь была видна враждебная забота и попечение. То и дело на проселке попадались брошенные ямы индивидуальных окопов и безобразная защитная зелень наваленных на бревна блиндажей набитых песком раздутых джутовых мешков. Где-то впереди их колонны, показывая путь и охраняя их, уже полностью невидимый в облаках солярного чада и дорожной взвеси, неистово пылил обшарпанный Т-64, с привязанным к башенной антенне боевым Красным Знаменем какой-то уже не существующей советской воинской части. Однако именно на него, на этот красный ориентир и держала свой путь вся колонна. Только бы не отстать. Только бы не заблудиться…

Прошло примерно полчаса. Поля, неожиданно, как бы расступились, и он увидел широкий простор привольно раскинувшегося поселка. Стреноженный вороной черный конь, стадо овец, три огромные, давящие и циклопические трубы далекого ТЭЦ Счастья быстро промелькнули в левом окне. Бегущие им навстречу, приветствующие их люди с поднятыми вверх кулаками, охваченные какой-то радостной судорогой близкого отмщения и расплаты по кровавым долгам исчезли за правым окном. Люди продолжали выходить из домов. Выбегать на встречу освободителям. В большинстве своем старики и мальчишки, — самая отчаянная часть оставшегося мужского населения махали им руками, свистели и призывно показывали по ходу движения колонны. Враг там. Там. Туда. Вам туда… Дайте им сукам. Дайте им. Чтоб им тварям тошно стало.

Он поймал себя на мысли, что ему, впервые с той победной берлинской весны, выпала честь быть частью той силы, которая освобождала от ига и порабощения родные земли и родное население. Он оглянулся на оставшихся позади гражданских. «Да. Так и есть. Куда бы ты теперь не пошел, там везде теперь будет Россия. И кто бы теперь в тебя не стрелял, он стреляет, прежде всего, не в тебя, а в Россию. Это интересно. Это стоит оставить на потом. Осознать в полной мере».

Слева снова сверкнули желтые короны подсолнухов. Справа потянулся бетонный забор Гольф-клуба и «припаркованные» в призаборных кустах разномастные машины. Приехали. С автоматом наизготовку он вышел из машины. Яркое утреннее солнце уже отогнало ночную сентябрьскую прохладу и теперь осенний день ничем не отличался от летних своих собратьев. Он находился посреди океана подсолнечника. Лишь две пересекающиеся дороги, — перекресток, на который они выехали и насильственно отсоединенный от полей бетонный загон заброшенных площадок Гольф-клуба вносили какое-то разнообразие в это торжество посевов и всходов. Левее перекрестка, в тени придорожной посадки стояли и сидели ополченцы, — не более двадцати-тридцати солдат, с любопытством обшаривавших трофейную, только что захваченную грязно-охровую «буханку»- УАЗик с небрежной и коряво намалеванной от руки и прямо поверх кузова надписью «Айдар». Перед машиной стояли открытые банки с вареным салом, солеными помидорами, рваными ошметками хлебного каравая, брошенного прямо на землю, бутылки с минеральной водой.

Он взял сало, хлеб, и пошел осматривать позицию, завтракая на ходу. Сало показалось слишком пресным и невкусным. Он забросил его в кусты, засунув горбушку хлеба в разгрузку.

Прямо у перекрестка, по обеим сторонам дороги, на одной линии, на обочинах стояли танк и старый, облезлый бронетранспортер, развернувшие свое оружие в сторону Металлиста. Двое солдат, за танком, устанавливали оливковую трубу пусковой установки «Фагота», выравнивая уровень и прицел. Он заметил небольшой мелкий индивидуальный окоп левее БТР и спустился в него. «Место неплохое», подумал он.

И действительно, окоп вполне подходил под огневую точку, хотя и был в опасной близости от полотна дороги, асфальтовое покрытие которой проходило всего в трех метрах выше от окопчика. Неизбывный пехотный ритуал подготовки к бою занял не больше трех минут. Длинные, темно бордовые рожки от РПК отложены справа. Взведенная, раскупоренная спагеттина «Мухи» аккуратно спрятана слева. Вернувшись к трофейной машине он взял бутылку уже тепловатой воды и подложил ее к гранатомету. Вода не помешает. День обещает быть длинным. Растянувшись в яме и надвинув на глаза темные очки, он закурил. Его приготовления заметил один из командиров и с усмешкой бросил ему, подходя к бронемашине:

— Окоп друг солдата?

— Наверное, — вяло проговорил он и снова закрыл глаза. Разговаривать его не тянуло. Хотелось спать.

Внезапно, с то стороны Металлиста раздалось надвигающееся гудение автомобильных моторов. Он встал в окопе и увидел небольшую колонну приближающихся автомашин, постепенно сбавлявших скорость. Большой, черный открытый грузовик со стоявшими и сидевшими в кузове военными резко притормозил в десяти метрах от него. Его появление и приближение никак не отразилось на стоявших на дороге пяти или шести солдат и группы противотанкистов, все так же продолжавших настраивать свою треногу ПТУРа.

— Кто такие?, — властно спросил один из стоявших на дороге.

— Айдар! — хором прокричали сидевшие в кузове.

Он резко вкинул автомат, привалился к брустверу и нажал на курок. Ничего не произошло. Оружие стояло на предохранителе.

— Это Айдар!, — заорал он во всю силу легких и пересохшего рта, подумав, что только он услышал отвечавших и лихорадочно стал сбросывать планку прерывателя огня на средний, автоматический режим, но тугой ход предохранителя все никак не хотел ему подчиняться.

— Кто? — как бы не веря услышанному переспросил стоявший.

Да Айдар, бл*дь, — резко выкрикнул сидевший прямо за кабиной солдат и в нетерпении вскочил и махнул рукой, — Свои!

Спрашивавший, прямо от живота, не пригибаясь, выпустил в «своих» длинную непрерывную очередь, и вслед за ним все остальные начали беспрерывно, со всех сторон палить в грузовик от чего сидевшие в кузове как бы замялись, и потрясенные, мешая друг другу на узком пятачке кузова сначало превратились в воющий, многорукий пестрый обезумевший клубок, а затем поспешно рассыпались на отдельные, еще живые мельтешащие части некогда единого, но истребляемого целого, пытаясь выпрыгнуть через высокие, нарощенные деревянные борта машины. В этот момент за ним раздался оглушительный, неожиданный хлопок ручного огнемета и оглянувшись на звук и увидев одного из своих, стоявшего с уже бесполезной трубой РШГ-2 он пропустил сам момент взрыва, ярким огненным мешком накрывшего и машину и всех, еще не успевших спешится айдаровцев. Несколько из них попадали на его стороне дороге и он, прямо через траву, длинными очередями стал стрелять по ползающим и бегущим фигурам.

Тррра. Трра.

Так вам суки. Так…

Трра. Трра…

— Сало Украине! — услышал он задорные крики стрелявших товарищей.

— Героям сала! — поддержал он их и снова продолжил стрелять по уже не двигавшимся телам.

В бой вступили и танк и бронемашина, отстукивая четкие пулеметные ритмы по невидимым для него целям. Сам бой, превратившийся уже в добивание, то затихал, на время перезарядки, то снова достигал своего пика и люди, как и он, уже начали палить по непросматриваемой противоположной обочине, из которой все еще доносились выстрелы и хлопки работавших подствольных гранатометов. Однако и там, в чахлой придорожной посадке, избиение уже подходило к концу, прервав ответную стрельбу серией столбов разорвавшихся ручных гранат.

— Не стрелять! Не стрелять, Двое идут за пленными, не стрелять, блядь!

Он опустил автомат и привалился к стене окопа.

Хотелось пить.

Однако, я не рассчитывал на то, что я настолько кровожаден…

SI VIS PACEM, PARA BELLUM

В мирной обстановке меня уже сейчас тянет обратно, туда, — в наше прекрасное и свободное пиратское королевство.

В мир войны, насилия и Революции…

Мой первый бой, заснятый на видео и ставший публичным….

Первый бой штурмовой разведки, из трех боев на шоссе на Цветных Песках (Приветное), в глубоком укропском тылу между Счастьем и Металлистом.

Я тогда занял убогий и мелкий укропский окопчик на одной линии с остановкой, танком и БТР прямо на обочине дороги. И все, что летело от укропов в них, летело и в мою бедовую головушку.

Помню, когда первые прицельные пули полетели в меня, то я, прижав свою голову к брустверу, поблагодарил и Юлю и Олю за то, что я оказался здесь и передал им свой привет.

Боюсь, что этот привет еще достанет их….

Простите меня за это, мои красивые и коварные девочки, но я ничего с этим поделать не могу.

Ибо такова сила исполнения желанья солдата перед его гибелью….

А может быть, вы это и заслужили…

Потом я снял автомат с предохранителя и начал бой…

Тогда мы, диверсионно-разведывательные, штурмовые группы «Русич» и «Патриот», в общей сложности, за три непрерывных боестолкновения за один день, убили 85 бойцов батальона «Айдар» и десантников 89-й аэромобильной бригады. Никогда мне не забыть эти крики, — крики сгораемых заживо в БТР людей… И агонию прикованных на броне коробочки своими командирами украинских мужественных десантников, истерзанных нашим автоматно-пулеметным огнем до костей и трусов. Иногда эти крики будят меня до сих пор… А также голубоглазая голова, прилетевшая мне под ноги в ответ на выстрел по БМП из РПГ-7… И верхняя часть груди, без кожи с ребрами, с обнаженным сердцем и лиловой-кровяной печенью, приземлившаяся на дорогу и забрызгавшая нашу машину…

Надеюсь. Господь простит меня за это…

Пленный проповедник Ваня, умер, безрукий и безногий, в страшных мучениях, через 2 месяца в нашем госпитале. Мы не смогли спасти его. Пусть его мать простит нас, — мы не хотели ему зла и никто из нас, — солдат и воинов, ни разу не ударил его и ничем его не унизил… Он умер как настоящий солдат…

Просто такова судьба…

Таков Рок…

Допрашивая обожженного до черноты, до углей, умирающего, безногого украинского парня в майке Маргелова, мы, от него, агонизирующего, не добились ничего, кроме его имени и номера его воинской части.

Все, по Гаагской конвенции, однако. Маргелов мог бы им гордиться. Настоящий русский десантник.

Мы не пропустили этих людей на Луганск.

Мы их просто убили.

И тем позволили Плотницкому и его камарилье портить воздух в любимом Луганске и в его окрестностях.

Чем они плотно и занялись.

Дали им время запланировать убийство нашего командира и ребят из ДШРГ «Русич», одних из основных участников этого боя.

Дали им возможность подписать первый предательский «Минск-1».

Обогатили их.

Устроили им безбедное существование.

Ну что ещё здесь скажешь?

Еще Гегеля беспокоило несоответствие духа 1789 года, — года взятия Бастилии, и якобинского террора года 1793-го.

Трагедия перерождения Весны Революции в ее антипод, — в царство Фобоса и Деймоса. Страха и Ужаса.

Не мы первые, не мы последние…

Уникальная запись последствий боя на Цветных Песках. Момент, когда мы собираем трофеи.

Не для людей со слабыми нервами.

Вообще, я считаю, что это наиболее эффектный бой за всю войну на Донбассе.

Как с точки зрения кадров апофеоза войны, — фотографии этого боестолкновения стали своеобразным Верещагиным современности, — их постоянно выставляют как пример ее драматичной ярости и отталкивающей красоты.

Так и с точки зрения участников-добровольцев, — ГБР «Бэтмен» с одной стороны, и батальон «Айдар» с другой. То есть как схватка двух, наиболее идейных её противников с обеих сторон.

В кустах, среди закиданных нами гранатами айдаровцев, можно рассмотреть и героя Майдана, писателя Андрея Юркевича, с позывным «Гризли».

«Достойная жизнь не существует без достойной смерти». Так, кажется, он писал, до того, как встретился с нами.

Да. Она звала его, звала. На тот перекресток. На встречу с Ней. С Достойной. Она это умеет. Звать и обольщать. Я знаю. Я и сам из таких. Из званных и обольщенных…

Как же все-таки это жестоко, пронзительно, прекрасно и поэтично, — гранатный бой насмерть, между двумя пишущими блоггерами.

Советую и вам попробовать…

МАЛОНИКОЛАЕВКА

Понять эту песню, мне помогла природа Кавказа, Чечни и Северной Осетии в ту, мою самую первую, Вторую Чеченскую войну. Стоя в одиночестве, на своих неизбежных солдатских часах в карауле, глядя на чернеющие в ночной тьме, нависающие над тобой, грозные, угрожающие скалистые глыбы и громады Казбека и горы Столовой, ты вдруг начинал видеть на дорожном гравии многотысячные блестки покорно отзывающихся на мутный свет туманной и желтой, неверной Луны, многочисленных точек зеркальных отражений острых граней гранулированных кристаллов черного, серого и коричневого гранита, переходящих в зыбкое и незабываемое, хрустальное и хрупкое сияние,.. Под южными, яркими, тихими и такими близкими, немигающими звездами Северного Кавказа.

Вот уж действительно «Выхожу, один я на дорогу. Сквозь туман, кремнистый путь блестит. Ночь тиха, пустыня внемлет Богу. И звезда с звездою говорит».

Потом пришла пошлая и постылая обыденность буржуазного, позорного и безвестного существования как очередного юриста и арбитражного управляющего. Безликие деньги, безликие коллеги, безликие друзья, примитивные и безликие женщины, безликий и не благодарный труд…

Как там, у него? «Что же мне так больно и так трудно? Жду ль чего? Жалею ли о чем? Уж не жду от жизни ничего я. И не жаль мне прошлого, ничуть. Я ищу свободы и покоя. Я б хотел забыться и заснуть». Золотые, драгоценные, слова.

Только иногда, ранним летом и поздней весной, на пробежке или велопробеге, в лесной Мокве, в бывшем имении бывших Великих князей Черниговских и покорителей Кавказа, Барятинских, я вновь вспоминал и себя, и эту песню, раскуривая очередную сигарету под моими двухсотлетними могучими русскими дубами. Мне тоже хотелось и тогда, и сейчас, лежать под такими же вот дубами, и «Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, о Любви, мне сладкий голос пел. Надо мной, чтоб вечно зеленея, темный дуб, склонялся и шумел»…

Я хочу этого и сейчас. Нет у меня другой, иной мечты, о своем упокоении…

Когда нас, в том жарком сентябре, поздно вечером, выбросили на позиции под Малониколаевкой, я, на разбитом нами временном биваке, лежа в придорожной, уже желтеющей, высокой траве, в полный голос, от начала и до конца, предчувствуя свои конец, борьбу и не возвращение на свою далекую и милую северную Родину, как, видимо, когда-то, это чувствовал и Михаил Юрьевич, написавший эти бессмертные строки перед своей смертной битвой на холодных и каменистых берегах своей чеченской реки Смерти, Валерик, спел, или скорее, напоследок, прощаясь, выкрикнул эту песню пламенеющим Донбасским небесам и своим героическим и таким простым ребятам.

Все то время, пока они чистили свои автоматы, пистолеты и пулеметы.

Наши верные орудия труда и братоубийства…

Вечер был так чудесен, песня была настолько в тему, что помню, как Ваня Грозный попросил меня потом переписать ему эти стихи.

Эх, Ваня, Ваня… И чему только вас, молодых, учат теперь в ваших московских школах и в Плехановских академиях?…

Нет на вас товарища Луначарского.

ЖЕНЩИНА НА ВОЙНЕ

Я хочу об этом вспомнить.

Как то на стойке нашего отеля, где разбиваются сердца, в нашей очередной казарме, я не без злорадного сарказма пролистал луганский модный журнал, выпущенный незадолго до войны. Там, среди всех этих рекламных проспектов предметов роскоши, сводящих с ума слабые души и сеющих безумие неуемного потребительства, и обзоров развлечений свергнутой навсегда со своих пьедесталов и шахт бывших представителей местной элиты, я наткнулся на очень серьезную женскую статью о том, что мужчины уступают женщинам во всем, и являются лузерами, — вымирающим и бесполезным, в свете появления искусственного оплодотворения, подвидом человека. Особенно забавно было наткнуться на такую ересь здесь, — в брутальном мужском мире скорого на руку насилия, культа героической смерти и голой силы. В мире, где ценность женщины как вида упала не то что бы до нуля, а как бы девальвировалась с офисной хищницы и секси-вамп до своей истинной роли скромной хозяйки домашнего очага. Но то, что писалось тогда в том журнале там, и то, что пишется в подобных журналах здесь, верно лишь в сытом и спокойном обществе бюргеров и буржуа, однако война, эта истинная пружина всего сущего, все расставляет на свои места. Однажды на улице я видел результат такого неожиданного торжества старых как мир и отринутых послевоенным, ожиревшим и одуревшим без кровопускания обществом, истин.

Прямо на улице, во время бомбежки, в роскошном алом коктейльном платье, в облаке драгоценностей стояла ярко и небрежно-грубо раскрашенная красивая и привлекательная женщина лет тридцати. И хотя при ней были все виды ее женского оружия, с помощью которых она, видимо, с рождения, привыкла одолевать в этом мире нас, лузеров, она была похожа на потерявшуюся на улице маленькую девочку. На человека, чей привычный и такой уютный мир рухнул. Рухнул навеки. И она не зная как же ей дальше жить и что же со всем этим делать, как выброшенная на улицу собака заглядывала прохожим в глаза, ища и не находя для себя никакого ответа. Еще раз, подобный взгляд, — взгляд потерянности стержня существования я видел лишь однажды, — у черной дворняжки, оставленной хозяевами в расстреливаемой тяжелой артиллерией Станице Луганской…

Еще более меня забавляли наши ополченки. Я видел, что готовя нам пищу и ухаживая за раненными, в тоже время, они, одевая на себя камуфляж, и натягивая на девичью грудь разгрузки с гранатами и автоматными рожками не до конца понимали, что же это для них означает. В какую игру они, таким образом, вступают. Они не отдавали себе отчета в том, что вход в эту мужскую игру — рубль, а выход — три… Они, погруженные в женскую суету обычных и хозяйственных хлопот не понимали, какова расплата за ношение оружия. Для них оно являлось не более чем очередным модным и захватывающим аксессуаром, — Наподобие новой сумочки, или бижутерии.

Но однажды я увидел это понимание. Как то в сентябре, на границе, я, как на острый кинжал наткнулся на вопрошающий взгляд эвакуируемой в Россию настоящей молодой красавицы с отрезанной по колено правой ногой. Ее мученический, потемневший осунувшийся лик не мог скрыть ее прекрасные черты. Я поинтересовался у сопровождающих, кто она и обстоятельствами ее ранения. Она была санинструктором и шла вслед за штурмующей Аэропорт пехотной ротой, где служил ее муж, перевязывая раненных и задетых, когда пулеметная пуля настигла ее и оторвала ей правую голень. Я не отвел тогда взгляда и попытался им объяснить ей и успокоить ее, что она до сих пор прекрасна и что ее увечье не приведет ее к катастрофе одиночества, и что она не столкнется с мужским презрением и пренебрежением. Думаю, что объяснил хорошо, ибо глаза она, все-таки, удовлетворенная, опустила. Единственным моим желанием было пристрелить ее мужа, сукиного сына, позволившего женщине разделить с собой все тяготы этого гражданского каннибализма.

Девочкам не место на войне. Им место у детской кровати, у алтаря, в алькове. Пусть в эти игры, пахнущие ядреным потом, запахом носков, порохом и кровью играют грубые и необузданные мужчины.

Вы же просто любите их и будьте прекрасны. И все снова встанет на свои места.

БОИ ЗА ХУТОР СМЕЛОЕ И БЛОКПОСТ ВСУ №32

21.10.2014

Неделю провел в боях за деревню Смелое Славяносербского района. Мы взяли в окружение блок пост с польскими наемниками, в связи с чем украинцы не пожалели сил по их освобождению, — прислали миссию ОБСЕ, и 18 тяжелых гаубичных орудий. Меня трижды пытался убить снайпер, — рыжеволосое чудо красоты из Прибалтики. На наше небольшое поле пришлось, в общей сложности, 1800 тяжелых гаубичных снарядов. Иногда, когда артиллерия гасила нас перекрестным огнем при очередной попытке прорыва укров к осажденным, и мы вставали из своих окопов под непрерывным, шквальным огнем занимать огневые позиции я, взбираясь на насыпь оборачивался и видел десятки огненно-земляных столбов на фоне прекрасного заходящего солнца, то мне казалось, что я стал героем романа Ремарка «На Западном фронте без перемен».

Мы забывали об этом огненном шторме и делали свое дело, — сражались за Россию. Сражались хорошо. Три танка и три десятка БМП и БТР сожгли мы. Взяли 9 пленных, — поляков и итальянцев. Потом пришла наша очередь испить свою чашу. Собрав 170 единиц бронетехники укры окружили нас, и мы 12 часов провели в зеленке, — ждали темноты. Они знали что мы ушли в зеленку, но не знали в какую сторону. Я слышал их разговоры на чистейшем русском языке, о лучших способах убить нас огнем по посадке. Я видел их поисковые отряды зачистки в 7 метрах от себя. Но все обошлось. Пролежав на стылой земле до темноты, мы, отряд в 28 человек прошли сквозь линию фронта 17 километров с оружием и ранеными. Подпали по пути под кассетные «Грады». Я остался жив. Чудом. Перед самым выходом, в ранних сумерках, когда мы уже простились друг с другом, и распределили гранаты и толовые шашки для самоподрыва в случае опасности плена, закопали документы, и курили последнюю в своей жизни сигарету, навсегда провожая уходящее за горизонт ясное солнышко, в голове у меня постоянно крутилась песня из «Ожидание полковника Шалыгина»: «Затеряйся, где-то похоронка. Если, если до рассвета доживу». Я дожил до рассвета.

23.10.2014

Я лежал первым со своим ПКМ в той лощине смерти, — нашей горькой ловушке. Когда внизу замелькали их каски и гортанные окрики и сетования об отсутствии у них подствольных гранатометов, я, сжимая курок, ясно осознал, что это конец. И в этот момент, момент кристальной ясности и концентрации я понял, что несмотря на все то зло, что ты причинила мне когда-то, несмотря на всю грязь и боль, в которые ты меня окунула с головой, несмотря на прошедшие годы и прошедших после тебя женщин я до сих пор люблю тебя и прощаю тебя. Знай это, что бы потом не случилось. Счастья тебе, мира и любви, моя снежинка.

24.10.2014

На этих прекрасно-зловещих, пахнущих вереском и мятой, золотых луганских полях смерти, нельзя забывать кто ты, и свое призвание.

Ты, — русский интеллигент.

И твое призвание, — служить правде и видеть любовь и гармонию во всем, — даже в хаосе и в торжестве братоубийственного саморазрушения.

И делать все от тебя зависящее, что бы не умножать скорбь и отчуждение.

Вражда пройдет. Страсти и ненависть утихнут. Останется только Любовь.

СМЕРТЬ И ВОЙНА

Смерть и Война, прибывшие погостить на Украину по приглашению участников и организаторов киевского Майдана имеют и свои четкие законы и свою мистику. Я уже писал об этом ранее. Бои за блок пост №32 под Смелым (кстати там же рядом расположены Храброе и Отважное) доказали это для меня с новой, откровенной и не прикрытой силой. В ночь перед отправкой туда, мы все провели лучший вечер за все пребывание в ЛНР. Играла гитара, пили чай, все прекрасно и откровенно общались. У всех было ощущение того, что это прощальный вечер. После того, как мы все разошлись спать по своим комнатам оказалось, что в комнаты к троим из нас по очереди из коридора залетала маленькая птичка, и усевшись на гардину долго и пристально, без страха, рассматривала нас. После она так же спокойно покинула мою комнату через открытое окно.

Уже через день, нас всех троих коснулась своим покрывалом Смерть, но, показав свое присутствие, все же не тронула.

В заряженный мною гранатомет, в 30 сантиметрах от моей головы попал осколок снаряда и разворотив саму гранату, так и не вызвал ни взрыва, ни детонации. Второму клиенту птицы разрывом гранаты АГС измочалило штанину на уровне бедренной артерии, но, порвав саму брючину, осколки так и не задели саму ногу. Третий участник птичьего шоу, принял бой с фашистским танком «Оплот» и получив два выстрела прямой наводкой из 125-мм орудия и пару очередей из КПВТ по своему «Утесу» отделался пулевой пробоиной коробки с лентой, что стояла справа от него в 20 сантиметрах от тела и от пулемета. Перед самым окружением, ночью, часа в два, в мой окоп, под натянутую от дождя плащ-палатку снова залетела маленькая птица и села мне на плечо. Пораженный, я замер, и почти не дыша, взял ее в ладони и подкинув над бруствером, снова отправил на волю.

Что это было, и что тогда смотрело на нас, я не знаю. На ум, конечно же, сразу приходит рассказ Аммиана Марцеллина о Духе Римской империи, что иногда посещал императора Юлиана Отступника, но это все только домыслы, догадки, и неуместные аналогии. Да, и пару слов о сне. Всех нас тогда посещали необычайно яркие, живые и прекрасные цветные сны. Я не знаю, что Смерть этим хотела сказать нам, — то ли то, что мы всегда так будем спать, когда перейдем в ее царство, или она просто давала нам напоследок насладиться яркостью и цветом ощущений перед Предвечной Тьмой. На этот вопрос ответа у меня нет.

Сентябрь 2014 года. Антрацитовский район Луганской области. Позиции в районе Малониколаевки

Пристрелка моего любимого АГС-17 «Пламя»

Именно на этот гранатомет позже жаловались в интервью «Громадському телебаченню» защитники 32-го блокпоста у деревни Смелое: польско-итальянские наемники, десантники 79 аэромобильной бригады и айдаровцы. Всыпали мы им тогда с Журавелем на их бедовые головы (он на фото на заднем плане) за 6 дней боев ровно 320 прицельных ВОГ-17 со стационарно установленного, замаскированного и пристрелянного орудия. Чтобы подавить огонь нашей пушчонки, противник сначала пытался нащупать нас собственными 82-х миллиметровыми минометами. Потом подключил из-за Северского Донца батарею 120-х минометов, подтянул 8 гаубиц Д-30, установку «Град» и предпринял разведку боем со стороны блокпоста взводом пехоты под прикрытием снайпера для определения нашей с Журавелем позиции. Крестил нас своим АГС «КБА-117» с «Буцефала» (БТР-4) из глубины своих боевых порядков.

Однако все было напрасно. Каждый вечер, кроме дневных бессистемных «благословений» выползавших из блиндажей погреться на солнышко наемников, мы обязательно желали им спокойной ночи беспрерывной очередью длинною в 28 гранат прямо по центру их позиций. Мы настолько привыкли тогда к артиллерийскому огню врага, что когда вечером в ответ на нашу очередную очередь через минуту из-за речки прилетели 28 ответных гаубичных снарядов и все они взорвались вокруг наших окопов, Журавель, спавший в своей земляной норе, даже не проснулся… Как оказалось позже, он получил тогда тяжелейшую контузию, от которой не отошел еще до сегодняшнего дня….

А навстречу — только дождь постылый,
Только пулей жгущие кусты,
Только ветер небывалой силы,
Ночи небывалой черноты,
В нас стреляли —
И не дострелили;
Били нас —
И не могли добить!
Эти дни,
Пройденные навылет,
Азбукою должно заучить.

Четвертый день боев на уничтожение в котле под деревней Смелое. Грязные, уставшие и не выспавшиеся, без воды и под шквальным беспрерывным артогнем мы все равно не теряли присутствие духа и были до конца верны тебе, Родина.

Уничтоженная нашей группой боевая машина пехоты со всем десантом внутри. Противник по своей привычке был во всем черном. Теперь в черном ходят матери этих десяти обманутых и одурманенных при жизни украинских ребят.

«J'AТТENDRAI»

После четвертого дня смертельной дуэли нашего одинокого АГС с полутора дивизионами тяжелых украинских гаубиц, мне понадобилась моральная внутренняя поддержка, которую мне уже не могли придать наши совместные с Журавлем молитвы.

Установленный в двухстах метрах от наших индивидуальных окопов на постоянный прицел, наш утомленный беспрерывной стрельбой вороной «мальчик», счастливчик, так и не пораженный ни одним из многих сотен снарядов «ответки» ответного вражеского огня, что раскрывались черными, мощными, столетними тополями в районе нашей стрельбы, примерно через три минуты после первого же нашего автоматического залпа по укрытиям карателей, — этот «мальчик» почти не оставлял нам времени для раздумий, — четкая, беспрерывная очередь, — и бегом, бегом к своим окопам. Я уже спиной чувствовал, как над ночным горизонтом вставала ярко-оранжевая звезда пяти летящих к нам снарядов, и почти уже достигнув своих ям, мы падали в них с Сережей уже под клекот и вспышку гаубичных «чемоданов». Мы лежали на спине и могли видеть и различать, наш ли этот снаряд или нет.

Вспышка правее, не наш. Вспышка левее, — не наш. Молния разряжалась прямо над нами, и вот это было самым опасным, — вслед за молнией следовал всеоглушающий гром и сотни стальных стрел вспенивали бруствер земли, что-то горячее сыпалось на бронежилет, за шиворот, что-то воркочущее проносилось мимо и над окопом, с шипением, с визжание, с гулом и гудением работающего вентилятора удалялось в ночное поле, к мертвым и выбитым из земли мышам, чьи трупы устилали тогда нашу дорогу в истерзанное несжатое поле пшеницы, — когда только с четырех и до пяти утра ты мог пойти справить свою солдатскую нужду, — под шум ветра, капли дождя, оскальзываясь на воронках и на серых, фосфоресцирующих шубках убитых из-за тебя украинских мышей. В перерывах между разрывами, повернувшись лицом в землю, я начинал вслух, отчаянно, с отчаявшейся горечью умоляющего и чувствующего конец человеческого сердца, почти рыдать святые молитвы, и Сережа, не зная текста, но сопереживая мне всей душой, каждой клеточкой своего здорового, молодого, но обреченного на смерть мужского тела, вторил мне и присоединялся к моими словам мольбы о жизни, о спасении, о любви. Никогда в своей жизни ни до. ни после этого я не молился так, — горячо, всем сердцем, всей своей солдатской душой.

— Богородице Дева, ра­дуй­cя, Благодатная Ма­рия, Господь с Тобою, — четко, торжественно, почти радостно говорил я сквозь сжатые зубы, когда еще одна партия снарядов, а потом еще одна, и третья, появлялись вдруг из-за горизонта и справа, и слева, и с севера и неслись к нам, чтобы пересечься над нашим окопчиком и чтобы пресечь наши русские жизни. Наступала секундная пауза, мы всем телом вжимались в глинистую грязь и над нами, прямо над окопом, уже проносились жгучие стрелы «Градов», я и почти мог, лежа в окопе, дотянуться до них рукой, и меня так и тянуло коснуться их ладонью, погладить, почувствовать их внутреннее огненное биение, проводить их в последний путь, раз уж предоставилась такая редкая и наверное единственная в человеческой жизни возможность, и вот тут все вокруг опять превращалось в какой-то торжественный, нелепый и страшный фейерверк, — как если бы ты случайно оказался в небе, в том месте, где расцветали своими цветками гигантские купола салютных одуванчиков, и каждый яркий огонек их, каждый лепесток и каждая искорка несла бы тебе не радость и восторг, а гарантированное увечье, отрыв конечностей, пробитую грудь и перерезанную трахею.

Смерть, визжа, проносилась над нами, недовольная, что осталась без крови и поживы, и снова, с металлическим хохотом спешила назад, за Донец, в артиллерийские стволы, чтобы побыстрее оседлать очередные двадцатикилограммовые снаряды, и снова поискать нас и наши мелкие окопные ямы, наши кости, наш пульс, наши головы.

— Благословенна Ты в же­нах, и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших, — не веря, что опять меня не задело продолжал я, и снова земля сотрясалась в рыданиях артиллерийской контрбатарейной борьбы, и снова расцветали невидимые во тьме девятиэтажные черные тополя, кроной своей упиравшиеся в вечность и в небытие. И на смену «Богородице», шел уже «Отче наш», и «Иисусова молитва», и в особенности, «Спаси Господи, люди твоя».

Так, ты познаешь, что это такое на самом деле, что же это значит: «Но только крепче мы дружили, под перекрестным артогнем». Воистину, — Нет уз святее товарищества…

Когда артиллерийское безобразие на время прекращалось, мне требовалось что-то не такое сильное и окончательное, как молитва, и вот тогда я стал ставить в ночи, в предрассветных сумерках и в часы дневного затишья ее, — старую французскую песню, символ прошлой великой войны. Тот факт, что миллионы людей, слушавших ее на полях Нормандии, в Африке и в Белоруссии, также, как и я, под артиллерийским огнем, на своих патефонах, выжили и вернулись с победой к своим домам и хатам, как бы приобщал меня к ним, к их счастливому исходу, к их победе, к Победной весне.

В этом было для меня что-то от очарования прошлого, что-то от неприемлемого для многих на фронте высокого эстетизма, — лежать, сжимая в руках автомат, склонив голову на очередную забитую «улитку» гранатомета, под песочной плащ-палаткой, и встречать хмурое и сырое октябрьское утро под меланхоличные и прекрасные ноты и звуки старого французского шансона. Это отделяло меня от моей участи, придавало силы для борьбы, для очередного раунда начинающейся безответной и односторонней бойни, — односторонней для нас.

Тогда, уже был подписан первый из предательских «Минсков», и командование, тайком бросив нас на окружение группировки противника, уже в открытую, чтобы не подставляться перед Москвой и ОБСЕ, оставило нас вообще без какой-либо артиллерийской поддержки, заявив, что мы не подконтрольные им вольные и дикие казаки…. Украинцы это очень быстро поняли и просто стали расстреливать нас. Методично, метр за метром перепахивая наше поле, — поле нашей чести и наших испытаний.

Еще более она стала необходима мне ночью. Мы спали с Журавлем всю эту неделю только по два часа, — дежурили и несли боевое охранение на левом фланге. Левее нас не было никого, кроме укропов, безоглядной степи и пронизывающего степного ветра. Встав, разбуженный в час ночи, коротая свою вахту до трех утра, я тихо заводил ее в окопчике, ставил на бесконечное повторение и выползал на вершину холма, карауля в ночи голоса, шепот, кашель. И бил трассерами пулемета прямо на эти звуки, кидал гранаты к подножию, палил из подствольника в грозную лесную чащу, где притаился неумолимый и несгибаемый враг. И снова откатывался вниз, к окопам, и будил Сережу, и ложился уже сам, спать до пяти утра, чтобы продолжить свой пост уже с пяти, почти что с рассвета.

Закончилось все это печально. То ли так просто подгадывал случай, то ли у укропов появился отличный слухач-наблюдатель, но как только я заводил свою «шарманку», как тут же, совсем не по расписанию, нам стала давать «прикурить» вражеская дежурная батарея.

— Христом Богом прошу тебя, Кефа, не врубай ты свое нытье, — оно нас всех похоронит, вот увидишь — потребовал выведенный из себя, тогда уже тяжело контуженный Сережа. Я улыбнулся, печально вздохнул и согласно кивнул головой. Больше я ее уже не включал. Да и не на чем было ее включать. Через день, отказавшись вовремя вывести нас со своих позиций, командование обрекло нас на разгром и окружение. А убедившись, что кольцо окружения очень сильное, — просто махнуло на нас рукой, не попытавшись ни пробиться к нам, ни навести с нами связь. Всех нас объявили погибшими, чуть ли не предателями, но наперекор судьбе, мы вернулись живыми и невредимыми, спустя два дня, выйдя, как в сорок первом, из вражеского окружения. Нищие, потерявшие все свое имущество, голодные, измотанные, шатающиеся от восьмидневных беспрерывных боев живые мертвецы. Нежданные и нежеланные… Там же, в окопах, я потерял и свою «J'Attendrai» на оставленном в рюкзаке мегафоновском планшете.

Ну и Господь с ним.

Еще наживу.

Она и так со мною, и ничего уже с этим не поделаешь.

НОЧЬ

На фронте не существует четкого деления на день и ночь. Все твое существование подчинено не закату и восходу, а расписанию своего караула. Обычно это означает три часа проведенных в секрете, и шесть часов свободного времени. И так день за днем. День за днем. На Пионерском мы попали вдвоем с Акимом как кур в ощип, проведя неделю вдвоем за круглосуточным дежурством на Втором посту и меняя друг друга каждые три часа, — три часа напряженного наблюдения за переправой через Донец, сидя на огромном балконе брошенной красной кирпичной двухэтажной дачи и три часа на еду и сон. К концу недели мы впали с ним в ступор и почти галлюциногировали, Ты передавал пост, бинокль и рацию и шатаясь брел на койку, боясь пропустить даже минуту такого ценного сна…

Вообще, все мое пребывание на Донбассе вылилось в затянувшийся до конца декабря турпоход под открытым небом и южными звездами. Но именно там я познакомился с ночью во всех ее проявлениях, — ясной и звездной, дождливой и ветреной, ураганной или снежной, теплой летом и сырой осенью. Тихой и непроглядной или гремящей грохотом ночного боя с его разноцветными и сопутствующими составляющими, — трассерами пуль и снарядов и багровыми всполохами разрывов. И уже как старых знакомых ты приветствуешь Большую Медведицу и Полярную звезду. И вообще, кто не смотрел на звезды в ПНВ, тот не постиг всю красоту Природы.

Попадая же в разведку, ты вообще становишься ночным охотником. Ночь, это твоя стихия и союзница. Почти каждый вечер мы тихо строились по полной боевой у расположения и шли по ночному, мертвому Луганску и тренировались зачищать безмолвные и заброшенные улицы, проникая в подсобные и технические помещения Машинститута. А напоследок, всегда без предупреждения, незаметно проникали на нашу охраняемую базу и всегда заставали тот или иной блокпост врасплох, окружив его и объявив караулу, что он уничтожен. Мы настолько обнаглели, что однажды предупредили комендантский взвод о времени проникновения на базу, и они, расхватав ПНВ так и не смогли ни заметить, ни остановить нас, — десятерых «патриотов». Мне стоило это тогда пяти глубоких порезов на ноге и разодранной брючины камуфляжа от лезвий спирали «Егоза», но это того стоило… На этих ночных выходах мы «проверяли на вшивость» новичков, — все знали, что в любой момент по нам может открыть огонь вооруженная охрана и не у всех выдерживали нервы.

Но эти тренировки и караулы не прошли напрасно. В боях за село Смелое ДРГ укропов вырезало ножами два поста охраны ополченцев. Они выложили это потом в сеть, — снимаемые ими заколотые в горло и сердце ребята были глумливо лишены глаз и ушей. Единственные, на ком они споткнулись, это были мы, — ДШРГ «Патриот», — вечно бодрствующие ночные бродяги. Мы засекли их, — троицу с какой-то непонятной оптикой на их шлемах в наш ПНВ в третьем часу ночи, — в самый темный и воровской час. Мы тут же накрыли их трассерами и подствольниками, — они очень профессионально рухнули на землю и стали удаляться от нас перекатываясь всем телом по степной траве. Попытки окружить их не дали результата, более того, эти укропчики умудрились по пути найти наш фугас (что у них там за техника была, интересно?) и перерезать его провода. Фугас мы восстановили и потом взорвали на нем БМП-2 с красноречивой надписью «ПТН-ПНХ», что на свидомоукропском означает «Путин пошел на х**». (Он туда не пошел, а вот писавшие, после подрыва ТМ-72, скорее всего, остались без того, на что они его посылали).

На следующую ночь они попытались достать нас издалека. Я тогда спал на земле перед своим окопом, когда визжащие пули прямо надо мной и их фонтанчики передо мной заставили меня пожелать самому себе поскорее проснуться, но в этот час, в один из самых суматошных ночных часов моей жизни, я с неудовольствием осознал, что это не сон, а моя, что ни на есть самая настоящая жизнь. Эти диверсанты установили за два километра от нас, в нашем тылу, какое-то натовское супероружие и технику слежения, так как смогли через две посадки и высокую траву разглядеть проезжавшую машину снабжения и попытались уничтожить ее, А белый свет вспышек, свет, как от сварочного аппарата и сосущий, чавкающий звук выстрелов. явно выдавал необычное, диверсионное вооружение. У нас такого в арсенале не было. Естественно, с тех пор я спал исключительно в окопе.

Еще один раз они попытались напасть на нашу машину в день окружения. По приказу командира, под огнем танков, Журавель вывел в последнюю минуту наш Хендай, и тогда это ДРГ попыталось преградить ему путь, — двое диверсантов в костюмах «Леший» выскочили перед машиной прямо из поля несжатого подсолнуха, но Журавель, не будь дураком, всегда имел под рукой автомат и прямо через стекло дал по ним очередь. Укропчики тут же скрылись в подсолнухи обратно. И по сию пору наш Хендай продолжает рассекать поля Луганщины с этим, прострелянным ветровым стеклом.

Есть одна вещь в моих ночных приключениях, которую я все же пропустил, а именно, я не был в ПНВ, когда нас, выходящих из окружения, накрыли кассетными снарядами «Градов». В ПНВ тогда был обряжен Кот, и он говорил потом, что эти цвета, — волшебные цвета раскрывшихся цветов кассетных зарядов, — обладали невероятной и завораживающей красотой упорядоченной и таинственной гармонии, гармонии разрушения… Это я, к сожалению. пропустил.

Я готовлюсь к бою. Для меня он начнется через 10 минут высадкой в тылу противника в первой партии добровольцев. Куда нас выкинут и насколько, мы еще не знаем. Только знаем, что идем на подмогу ребятам Хулигана.

Нас еще ждут 1800 тяжелых гаубичных снарядов на наше поле и на две ветрозащитные лесопосадки. По 100 штук на брата. Шесть дней боев на уничтожение. Яростные танковые атаки, снайпера и 170 танков противника за нашей спиной. Вражеское окружение в семь утра. Предательство командования. Двенадцати часовое положение обложенных со всех сторон и разыскиваемых, попавших в ловушку затравленных зверей, в чахлых зарослях, посреди бескрайних и не сжатых полей Луганщины. Они очень упорно тогда нас искали, чтобы убить… И хотя была такая возможность, и многие ей воспользовались, мы, разведчики, не бросили ни раненных, ни покинутых на произвол судьбы несчастных, деморализованных шахтеров. Мы осознано остались тогда, чтобы разделить с ними их смертную судьбу до самого конца. Испить с ними общую чашу…

Дождавшись сумерек, мы попрощались перед прорывом. Закопали документы. Разбились на две группы. Совершили семнадцати километровый ночной рейд по тылам противника с оружием и раненными. Вывели из окружения 17 живых душ. Помнят ли они о нас?

Пулемет я вынес на себе. «Логан» вынес боеприпасы.

Второй раз за службу я был объявлен тогда погибшим. Но не срослось тогда у укропов. Не срослось…

ПРИМЕТЫ

Давайте поговорим о приметах.

Есть такие приметы, которые остались нам со времен еще той, Великой войны. Нельзя носить обувь и часы убитого, так как первые привели его к смерти, а вторые показывают время мертвых. Я говорил это Клену, когда он натянул на себя песочные ботинки убитого украинца, но он меня не слушал. Он погиб менее чем через семь часов, наступив этими же ботинками на несорванную растяжку…

От себя я бы добавил, к этим предметам амуниции еще и тактические очки. Взятые мной у убитого айдаровца роскошные желтые баллистические американские очки, вскоре выклянчил у меня Бритва. Спустя всего две недели, он, попав под артобстрел был контужен, и до сих пор разговаривает так, как будто пережил инсульт или апоплексический удар, медленным, заплетающимся языком.

Очки эти он отдал Седому, и тот вскоре получил в них сквозное пулевое ранение с перебитием кости ноги. Когда он, ковыляя, притащился после госпиталя и реабилитации на позиции в Станицу Луганская, я потребовал от него выкинуть эти несчастливые стекляшки, — личный предмет убитого нами врага, и был послан им на все четыре стороны. Прошло два дня, и снаряд «Акации», прямым попаданием разбудивший его в нашем подвале заставил его, обсыпанного известкой и оглушенного растоптать, наконец этот грозный магнит несчастий.

А вот сыч, это особый и зловещий вид плохой приметы. Очень особый…

Впервые я услышал этот леденящий душу свист ночью, в луганской степи, где мы, пользуясь передышкой между артобстрелами, переместились на левый фланг к костру и впервые за два дня поели горячего. Возбужденные встречей, так как почти день не видели друг друга прячась в своих окопах, переживая все пережитое и выпавшее на нас в тот день. При всем нестройном шуме нашей грубой солдатской болтовни, этот свист, однако привлек мое внимание тем, что Журавель, почти местный, из ростовского Донецка, очень сильно напрягся и вздрогнув, резко повернулся в сторону свиста, — в район уходивших дальше направо диких зарослей посадки.

— Что это, Сережа?, — спросил я его.

— Хреново это. Это сыч поет. Очень хреново, — с какой-то особой убедительностью проговорил он.

— К смерти это. Если он просто перед домом или на крышу сядет. то жди беды, а если еще и поет, — то жди покойника. От стариков это еще наших идет…

Я запомнил этот случай, как запоминается все подобное ночью, у костра, в зыбкости усталости и предстоящего краткого сна.

Наступило утро и именно в том, сычевом месте, во время танковой атаки был лишен глаза Киндер и погибли два человека.

На следующую ночь сыч пел еще левее, и в этом районе двое получили тяжелейшие ранения от гаубичного огня противника, а третьего вышибло из окопа и он, подлетев из окопа метров на десять рухнул прямо в посадку, переломал себе все ребра и скончался по дороге в госпиталь от внутреннего кровотечения.

Я, так сказать с «радостью» поделился своими наблюдениями с Журавелем. Его это ни сколько не удивило.

Потом, я понял что значит сережино выражение: «если просто сидит, то жди беды». Поздно вечером я пошел посетить свою запасную огневую позицию где располагались ПКМ Тихого и «Утес» Ордынца. Шепотом обсуждая наши пулеметные дела мы вдруг все одновременно увидели на чахлом одиноком деревце рябины, прямо перед нами, небольшую сову, которая словно подслушивая разговор, молча смотрела прямо на нас. Тут меня озарила простая как мир догадка.

— Ребята, да это же сыч! Вот он какой!

— Ну сыч и сыч, неохотно проворчал тогда наслышанный от меня об интересных свойствах этой птички Ордынец.

— Мало ли их в тайге околачивается.

Этим он, сибирский охотник, хотел показать свое презрение к приметам и прочей сверхестественной чуши. Птица резким прыжком оторвалась от дерева и сделав небольшой круг приземлилась на такое же, чахлое дерево, левее нас и опять уставилась на наше опешевшее собрание нечестивых.

— Снять ее что ли… лениво потянулся Ордынец к СВД, но, немного поразмыслив, отложил винтовку в сторону.

— Еще патрон на такое несуразие тратить. Тьфу…

Спустя 20 часов, он, не отрываясь, пристально и многозначительно, качая головой, смотрел на меня, обпершись о продырявленный короб от патронов «Утеса». Пуля прошла тогда в трех сантиметрах от его головы Он только что выдержал бой с танком «Оплот», а его мать, как рассказывала потом, видела его во сне голым, мокрым и плачущим. Тихому тоже досталось. он обложил себя целыми кучами упавших рядом острых, узко-хищных, безобразно острых осколков. Но сыч не поплакал над нами. И потому он просто предвещал нам беду и испытания, своим молчаливым посещением трех усталых пулеметчиков.

Запомните эту птицу.

И будьте мужественны, поняв предзнаменование. Вам будет легче. Ибо вы предупреждены…

МНЕ НЕ СТЫДНО ЗА ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ

Единственный случай, за который я не смогу прямо смотреть в глаза моему Господу, произошел в октябре этого года под селом Смелое.

Это было уже глубоко под вечер. Когда их четыре танка «Оплот» пошли на прорыв. Мы подбили и сожгли три из них.

Эти ребята били по нам по полной, — прямой наводкой из пушек и «Утесов». Не уклоняясь и очень мужественно. Как и полагается настоящим русским воинам.
Когда же мы брали их в плен, то у каждого из них были автоматы их убитых товарищей… Это были настоящие русские герои…

И когда мы допрашивали одного из них, — худенького мехвода танка из Николаева, то я не выдержал и избил его.

Он осмелился, в ответ на мой вопрос, понимает ли он, что он сражается за Америку, — ответить мне утвердительно, и еще уточнить, что он считает себя русским…

Тут уж нас понесло… Мы били его и кричали ему, что это мы, — русские, и что он не имеет права причислять себя к нам, — к людям, добровольно принимающим на себя и смерть и муки и раны за Святую Русь и за Россию.

Теперь же я понимаю, что вел я себя тогда себя как скот и животное, а не как Русский Солдат.

И теперь, я прошу у тебя прощения, — мои русский брат и настоящий русский солдат из города Николаева.

В итоге, как и полагается нам, русским православным наемникам, убийцам, террористам, головорезам и сепаратистам, мы отправили его с водой и с сигаретами, на машине, в наш глубокий тыл. Он не ранен. Он жив…

Мы просто сражались за Родину.

Бой с моим участием. Я виден постоянно слева от снимающего.

Первый день в Смелом. Все самое страшное еще впереди.

БОИ ЗА СТАНИЦУ ЛУГАНСКУЮ

25.11.2014

Вернулся с фронта. Отпишу впечатления позже. Сейчас впервые за неделю побреюсь, помоюсь и переоденусь во все чистое. А к свету ночью и к теплу вообще нужно заново привыкать. И конечно же Моцарт. Только Моцарт.

28.11.2014

Отписываю, как и обещал ранее свои впечатления. Ибо считаю это своим долгом, — доносить взгляд на эту народную войну того, кто может видеть и писать, — а иначе на что же еще и нужна интеллигенция? Мы должны быть особенно близки к своему народу в дни великих испытаний. Тогда нам не страшны любые трудности.

Наши позиции расположены в 15 минутах езды от Луганска сразу за князем Игорем. Мы стоим на очень крутом большом и высоком меловом холме который господствует над долиной реки Северский Донец. Стратегическая ценность этой позиции подтверждает история, — немцы во время войны целых 8 месяцев сдерживали здесь наши войска. За рекой, под нами расположены Станица Луганская и Кандрашовка. Украинские позиции лежат слева от нас за первым ЖД мостом в зеленке, справа от нас за вторым ЖД мостом на окраине Станицы и в самой Станице Луганской сразу же за ЖД насыпью. Каждое утро начинается с планомерного расстрела правых позиций противника, — все радостно и по привычке стреляют по стоящему на мосту и приваренному к рельсам железнодорожному составу. Постоянно работает наша артиллерия, но не по самой Станице, — там мирное население, а по окрестным лесам, — они беспрерывно горят из-за активного применения нами «Градов». Украинская сторона то же не дает скучать, но она применяет артиллерию почти всегда ночью и использует для этого две САУ «Акация» с красивыми позывными «Виктория» и «Елизавета» (видимо такие названия взяты по именам любимых или жен артиллеристов) и танк с позывным «Бугатти». Сделав примерно 10 выстрелов САУ поспешно меняют позицию и скрываются в Станице. Тоже самое делает и танк. Вот так мы и перестреливаемся с противником.

Относительно противника можно сказать, что никто из нас не узнает его. Все чувствуют, что с ним произошли пагубные для него, но отрадные для нас глубинные изменения. Воинский дух его и уверенность в своей победе, видимо надломлены навсегда. Несколько раз они сами выходили на связь прося не кошмарить их и жить мирно. Однако в этом им было отказано. Нам противостоят горные егеря из Карпат, — 128 горнострелковая бригада, признанная в прошлом году лучшим боевым подразделением Збройных сил Украины и батальон нацгвардии «Чернигов-1». Он почти нами разгромлен, потому его меняют на батальон «Чернигов-2». Противник постоянно отключает в Станице свет, — видимо проводят ротацию и подтягивают технику. Наши беспилотники, однако, не дремлют, почему по ним постоянно стреляют и накрывают их очень грамотно. Выше нас расположен покинутый и разгромленный дачный кооператив, — руки сжимаются от ярости от того, что эти майданные скоты и преступники делают с Донбассом, — сплошная сожженная «Градами» земля, раскатанные артиллерией домики, перебитые фруктовые деревья. Брошенный в панике быт и все то, что окружало человека в мирные дни, — пластинки, одежда, книги. Брошенные животные, — кошки и собаки с потерянным взглядом, — это то еще зрелище, — собака с потерянным взглядом. Некоторые виды этой местности, особенно ночью, сделали бы честь фильмам ужасов самого Хичкока, — мертвые улицы со скрипящими под ледяным степным ветром ставнями и дверями. Грохот разрывов и неизбежные строчки трассеров. Представляю себе мою реакцию на эти пейзажи еще семь месяцев назад, — жути бы набрался по полной программе.

Сейчас же с нами, что-то произошло такое, что страх, постоянный спутник наш в мирной жизни, за полгода войны исчез куда-то далеко и скорее всего, навсегда. К концу моего прибывания на позиции произошло два интересных события. Наши накрыли таки «Елизавету» которая теперь никогда не дождется своего артиллериста с войны и стреляет там исключительно только «Виктория». И как я сегодня узнал, эта дама накрыла таки место нашего ночлега своей 152 -х миллиметровой болванкой. Ровно в 7.30 утра первым же снарядом, она разрушила наш блиндаж прямым попаданием, — никто из наших не пострадал, но мои картины, найденные мной на улице и повешенные на стену укрытия натюрморты и морские пейзажи, погибли безвозвратно и навсегда. Как впрочем и весь блиндаж. Кроме того, в последний день, совершенно неожиданно нами был отменен один из выходов на ночное задание, и как оказалось, это спасло нам жизни, — в ту ночь эта местность попала под очень точный артиллерийский огонь. Костей бы мы там своих точно бы не собрали. В общем все как обычно, — обычная фронтовая жизнь на передке. Как и 70 лет назад.

УКРАИНСКАЯ 128-Я ГОРНО-ПЕХОТНАЯ БРИГАДА

«128-а окрема гвардійська гірсько-піхотна Туркестансько-Закарпатська двічі Червонопрапорна бригада Сухопутних військ Збройних Сил України».

Так полностью называется это, теперь уже получившее свою долю печальной славы, воинское подразделение.

Я имел опыт боевого противостояния этой части, в декабре 2014 года, в районе Станицы Луганской. И заметил тогда несколько, заинтересовавших меня черт.

Несмотря на то, что она в 2013 году была признана лучшей в ВСУ, господа и дамы перемогшего Майдана полностью ей все же не доверяли, и всегда разбавляли ее ряды тем, или иным нацистским добровольческим формированием. Поначалу это был батальон территориальной обороны «Чернигов-1», а затем, после того, как его хорошо потрепали и отправили на отдых, батальон «Чернигов-2». И горные егеря, и первые черниговские нацисты, уже наученные тяжелыми потерями, вели себя на удивление тихо и миролюбиво. Они постоянно обращались к нашему командованию с просьбами утвердить локальное перемирие и прекратить взаимные обстрелы и перестрелки. В этом им всегда отказывали, на что они весьма вяло реагировали дежурной обработкой наших позиций из двух САУ «Акация» и танка. Выпустив 20–30 снарядов в течении дня и столько же ночью, они видимо полагали, что война на этом для них может быть на сегодня окончена и почти не отвечали на наши агрессивные действия.

Немного оживили наши безрадостные позиционные будни небитые и не обстрелянные нацистики второго черниговского батальона. Эти одухотворенные бандеровщиной, необстрелянные и зеленые дурачки, в своем наивном революционном порыве осмелились выйти и сосредоточиться в сфере действия нашего тяжелого и даже легкого пехотного оружия. На той стороне Донца, прямо под нашими господствующими высотами. До нас тогда долетали даже их автоматные пули. Но они очень скоро поняли свою ошибку. Спустя неделю, потери заставили их отступить на 3 километра за высокую железнодорожную насыпь, обратно к горным егерям. Зализывать раны.

Именно тогда, на примере егерей, я осознал, что в противнике произошли губительные для него изменения. Они уже не верили ни в победу, ни в правоту своего дела. Они просто начали, как когда-то говорили, «тянуть армейскую лямку». Отбывать свой срок до ротации. Старались не рисковать и не тревожили нас ни ДРГ, ни разведкой.

Причем смотря на противника сквозь окошко новостных роликов Ютьюба, становилось понятным, что перед нами стоят весьма достойные и талантливые продолжатели дела барона Мюнхаузена.

Размахивая перед укрокорреспонденткой алюминиевым стержнем порохового заряда от снаряда к СПГ-9, они на полном серьезе представляли его как часть страшного и нового русского оружия, которое прислал для их убийства злой и бессердечный Путин. По их словам, эта убойная, почти роботоподобная гадость, уничтожала все живое в радиусе 50 метров . Укрокорреспондентка согласно кивала им гривой и ужасалась…

Еще нелепее выглядели их рассказы о вездесущих чеченцах, наступление которых они здесь остановили.

Однажды наш Ордынец, зная о том, что укропчики прослушивают наши переговоры, имитирую сильный кавказский акцент, предложил воображаемому Абреку идти за «рэчку, укропам глотки рэзать». Эта шутка вылилась потом в проникновенные откровения командиров бригады об их эпической битве против пытающихся залить собой Нэньку кровожадных ордах Кадырова. Которые, ежедневно по пять раз на день (по их словам), совершая в наших окопах намаз, вероятно, пытались найти в степях Украины ту самую, пресловутую, подводную лодку. Ну, сами понимаете:

По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползет на берег,
Точит свой кинжал;

Укрокорреспондентка еще сильнее согласно кивала им гривой и снова ужасалась, ужасалась, ужасалась…

Видимо, это умение представить все в выгодном и лучшем для себя свете и послужило причиной получения командиром соединения своей золотой «Зирочки» Героя Украины.

Прямо на дымящихся трупах разгромленного подразделения.

Что он там, в Дебальцево спас, и кому он там, на этот раз, противостоял, знают теперь только Бог, он сам и пан Порошенко. Подозреваю, что здесь не обошлось без его личного участия в подбитии, а потом и в уничтожении пресловутого и демонического «Чебурашки», а может быть и в разгроме под Дебальцево Народно-революционной армии Китая.

А с Ордынцем тогда мы очень долго смеялись…

Мое убежище в Станице Луганская, после «знакомства» с САУ «Акация». Два этажа из трех просто испарились.

Этот пес по кличке Донбасс жил с нами в расположении на персональной койке, сепаратистски рылся в наших продуктах, злонамеренно разбрасывая сухие гуманитарные макароны по не крашенному деревянному полу казармы, преследовал нас на всех зарядках и тактических учениях, не давал играть в футбол, пытаясь присвоить себе общий мячик, без спросу сопровождал нас в местный магазин, хамя деревенским псам и безнаказанно, под вооруженной охраной терроризируя чужих кур и гусей, — в общем не Донбасс, а самый настоящий и не прикрытый Пират. Однако око Немезиды не почивало на таких безобразиях. Здесь, на свою беду, он самонадеянно увязался за нами в пятнадцати километровый пеший марш-бросок через несжатые поля новороссийского подсолнечника. Устав и проголодавшись, он вылакал пол моей солдатской фляжки воды, осторожно вылизывая ее из крохотной кружечки-крышки. Съел, и не только мои, консервы со скумбрией. Уже в конце учений, запуганный постоянной стрельбой и грохотом гранат, он, прижавшись ко мне, и отвернувшись от источника раздражающего его звука, засунул голову мне по мышку и ворчливо скулил, сопровождая своим собачьим ругательством каждый новый выстрел, как бы прося поскорее прекратить все эти бессмысленные и непонятные для его собачьего уха безобразия. Однако он испил свою собачью чашу-миску до дна, — совершив обратный пеший марш и уже в темноте просто рухнув в казарме на свою собачью шконку-кровать.

Мое интервью ANNANEWS:

ПО ПОВОДУ УГОЛЬКА ПЛОТНИЦОГО

В Станице Луганской, на первом, от Князя Игоря железнодорожном мосту, стоял намертво приваренный к рельсам грузовой ж/д состав, дабы воспрепятствовать переправе укротехники на нашу сторону Северского Донца. Он упирался в будку обходчика, из которой по нам постоянно вел огонь вражеский снайпер, а также под его колесами нередко замечали артиллерийских корректировщиков противника и какие-то подозрительные передвижения. Каждое утро мы начинали с обстрела этой выявленной позиции. Передавали укропчикам, так сказать, физкульт-привет.

Так вот, ближе к декабрю, в наших окопах появились солидные дядьки с правительственными удостоверениями, которые ЗАПРЕТИЛИ нам обстреливать эти вагоны. По их словам, дословно, — состав будут отделять от рельсов чтобы возить в нем уголь «укропам».

Услыхав такую ересь, мы с двойной энергией принялись изничтожать этот несчастный подвижной состав, дабы помочь Игорю Бенедиктовичу срочно поправить свое безрадостное материальное положение. Насколько я знаю (сам не видел, но ребята рассказали), состав этот все же отделили и отогнали. Как такое было возможно сделать без договоренности со 128-й горно-пехотной бригадой? Я не знаю. Никак.

Итак, эти люди были готовы таскать уголь врагу даже под угрозой танкового марш-броска напрямую на Луганск. От моста до города всего 12 километров трехполосной автотрассы.

В районе того же Дебальцевского котла, мы как то за сутки насчитали более 100 большегрузных тягачей, таскающих антрацит именно в Великую Укропию. С ЛНР. Это то что я видел.

Так что пусть госпожа Юлия Волкова не мурчит. Все всё знают.

И то ли еще станет предметом огласки…

РАЗРУШЕННОЕ УБЕЖИЩЕ

Украинские военные на передовой. Боец 80-й ОБМР комментирует видео, снятое беспилотником в районе Станицы Луганской:  

ПРЕДЧУВСТВИЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВА

Гнусь эта, прописавшаяся и в Киеве, и в Москве, и в Берлине и в Вашингтоне, та самая гнусь, которая озлобила нас друг против друга, вооружила нас, благословила на братоубийство и подстрекала на кровь и на бойню, рано или поздно или договорится и замирится, или же исчезнет, в Тартарары, как с белых яблок дым.

Не исчезнут только вдовы, сироты, искалеченные судьбы и взятые на себя людьми смертные грехи. С этим нам жить, с этим нам и умирать. И представать перед Судом.

Сможем ли мы простить друг друга?

Хватит ли на это мужества и любви?

Дай Бог, чтобы хватило…

06.12.2014

Всем привет! Неделю отсутствовал так как был в лагере под Краснодоном, где участвовал в приемке отжатой у противника трофейной боевой техники. Поездка была полна приключений, о чем и расскажу.

Выехали на тентованном «Урале» из Луганска ночью, и спустя два часа езды этот злополучный Урал благополучно скончался прямо на трассе. Следующий «Урал» ожидался только спустя 5 часов, в связи с чем нам пришлось всю ночь, под метелью жечь найденные вдоль трассы покрышки. Промокнув и промерзнув, в конце концов мы дождались машины и еще пару часов провели на ледяном стальном полу кузова, ибо в машине не было скамеек. Прибыли в лагерь, который состоял из больших летних палаток с двумя буржуйками в каждой в качестве отопления. Всю светлую часть дня мехводы и операторы-наводчики принимали БМП, танки и БТРы, мучаясь со всем этим старинным советским военным хламом, который никак не хотел заводиться на лютом морозе. Температура, между тем, упала до минус 27 градусов по Цельсию, в связи с чем, наше дальнейшее пребывание в летних палатках стало еще более проблематичным. Командование это поняло, и отдало нам приказ выдвигаться обратно в Луганск. Однако машин, для обратного пути не было, и нам предложили подождать еще 3 дня в лагере. На общем собрании все 26 человек приняли решение выдвигаться к Луганску пешком, в связи с чем мы и совершили почти 50 километровый марш-бросок по снежной степи при 25 градусном морозе. после 7 часов марша, мы и пришли поздно ночью в свой любимый город. Город, где нас ждут и любят, и за который мы будем бороться до самого конца. Особенно всех нас подстегивала здоровая злость и желание отомстить украинским военным, которые опять возобновили обстрел Луганска из «Градов». Все мы почти бегом спешили на фронт.

ФРОНТ ПОД ДЕБАЛЬЦЕВО ДЕКАБРЬ-ЯНВАРЬ 2014

07.12.2014

Когда придет победы час и конец войне. Когда мы освободим их от той саранчи, которая устроила эту бойню, то мы сядем с ними за один стол, выпьем горькой обнимемся и расплачемся и вспомним всех погибших. И простим друг друга и попытаемся снова жить одной семьей. Другого пути, кроме как пути примирения у нас нет. И забудем все как кошмарный сон.

09.12.2014

Вчера посетил Луганскую ОГА. Справа от входа я обнаружил импровизированную стену памяти с фотографиями погибших наших товарищей. Во первых я осознал, что многих из них я знал лично. Во вторых я понял, что там не хватает фото Клёна, — Саши Таранухи. В третьих я, чтя их память, принял на себя обязательство описать те бои и ситуации, в которых они или принимали участие, или погибли и чему я сам был личным свидетелем. Ибо я так же могу уйти, но память о них должна быть передана следующим поколениям, ибо она бесценна.

12.12.2014

ПРАЗДНИК 

12 декабря 2014 года. Город Красный Луч. На торжественной церемонии вручения боевого знамени 4-ой бригаде Народной милиции ЛНР.

У нас сегодня праздник. Командиру нашей крохотной разведгруппы был вручен орден «За боевые заслуги Первой степени». Это признание от братского народа Новороссии всех наших боевых достижений в его лице. Служим Отечеству! А вот и я, со своим белым пулеметом, среди людей с сильными лицами. И конечно же, «Прощание славянки». Куда уж нам, русским солдатам, без него.

Если я не вернусь, дорогая,
Нежной просьбе твоей не внемля.
Ты не думай, что это другая.
Это просто сырая земля.

14.12.2014

ТАК МЫ УЧИЛИСЬ СРАЖАТЬСЯ ЗА РОДИНУ

Победа обязательно будет за нами.

Потому что, воюя с ними, мы воюем сквозь слезы и любя их.

А там где Любовь, там и Правда.

Лицо с фронта. В Луганске перед отправлением домой. Еще десять часов назад я был в Красном Куте. Позиции, однако, уродуют людей и придают им, скажем так, недобрый взгляд.

Так мы учились сражаться за Родину…

Последний учебный предновогодний выход ДШРГ «Патриот». Цель — достигнуть креста на господствующей высоте Соколовка над селом Красный Кут. Занять круговую оборону. Подготовить засаду, для чего провести минирование возможных подходов и отходов противника с помощью растяжек гранат Ф-1, ОЗМ-72 (прыгающие мины) и поставить на электродетонаторы взаимопересекающиеся мины направленного действия МОН-50. Танкодоступные направления блокировать с помощью управляемых фугасов и мин ТМ-72. Отработать технику определения дальности до различных объектов с помощью прозрачной линейки и мушек автоматического оружия, используя формулу в «тысячных», для поголовного обучения состава в качестве корректировщиков минометного огня. Проверить технику взаимодействия разведгруппы в лесисто-гористой местности (имея ввиду предгорья Карпат).

30.12.2014

ВОЕННО-ПОЛЕВАЯ ХИРУРГИЯ 

Прочитал в этом учебнике симптомы смерти половины из нас на поле боя. Наше, так сказать, «светлое будущее». Радостного, конечно же, мало.

Но если, все-таки, ради жизни и будущего нашего народа, История потребует от моего поколения принять вдали от дома, вдали от родных и любимых, без всякой надежды на достойное погребение, в смертном одиночестве, в безвестности и безымянности, в каком-то грязном, холодном и осклизлом от собственной крови окопе, телесные муки сии, — то да будет так!

Наша Родина того стоит.

«По данным некоторых авторов, от кровопотери на поле боя погибали до 50% раненых, в числе погибших у 61% были ранения сосудов грудной и брюшной полости, у 36% — сосудов конечностей, при которых кровотечение можно было остановить, применив простейшую закрутку, и у 3% — ранения сосудов прочих областей тела. На долю смерти от наружных кровотечений приходилось 14,2% случаев, от внутренних — 10,5%.

Симптомы тяжелой кровопотери: Терминальное состояние (предагония или агония), коматозное состояние, АД ниже 60 мм рт. ст., может не определяться вовсе, брадикардия от 2 до 10 уд/мин, дыхание агонального типа, поверхностное, едва заметное, раненного мучает апатия, рвота и тошнота, мучительная жажда, патологическая сонливость, ослабление зрения, потемнения в глазах, тремор рук. кожа сухая, холодная, характерная „мраморность“ кожи, появляются островчатые, бледные, ограниченные пятна, исчезновение пульса, судороги, непроизвольное выделение мочи и кала, расширение зрачков, Больной проявляет безразличие к окружающей обстановке, сознание его спутано или отсутствует, выделяется холодный пот, могут наблюдаться судороги, западать глаза. В дальнейшем развивается агония и смерть».

30.12.2014

КРАСНЫЙ КУТ 

Шикарные бытовые условия в роскошных селах нищего Донбасса высокооплачиваемых русских наемников и террористов в дни предстоящих новогодних праздников. Девочки, прислуга, бассейн и мрамор, вокруг один каррарский мрамор…

31.12.2014

Мои боевые товарищи. Все ополченцы и добровольцы Первой войны. Еще с июня:

УБИЙСТВО БЭТМЕНА И ВОЗВРАЩЕНИЕ

01.01.2015

Новый Год! Отпуск, впервые за полгода!

03.01.2015

А вот и я. Пьяный и живой. В кабаке… Дома… И, конечно же только Rolling stones… Только Connection…

05.01.2015

ХРУПКОСТЬ ЖИЗНИ 

Когда ты одним из немногих в цепи выходишь живым из боя, то нет у тебя на сердце такой звенящей пустоты. Ибо от ушедших товарищей отделяет тебя простая случайность и превратность судьбы. Завтра настанет и твой черед… Мой же черед, как видимо, уже никогда не настанет. Что это было? Эти жертвы, эти мужественные люди, которые растоптаны, прокляты и забыты. Наша самоотрешенность и самопожертвование обесцененные и опозоренные… И я, в еще дымящейся одежде, выкинутый из этого огня в мирную жизнь… И к ней надо еще привыкнуть. Нужно доживать свою судьбу. Без страстей и амбиций. Сигарета, кружка воды да банка тушенки, вот и все, что нужно мужчине… Нужно простить и отпустить их всех, растоптавших когда твою дружбу, или надругавшихся над твоей любовью. Люди так хрупки и конечны… Надо ценить жизнь и беречь людей.

11.01.2015

К ВОПРОСУ О РАССТРЕЛЕ БЭТМЕНА

Никакой российский спезназ в этом не замешан. И убийство это произошло без ведома России. Иначе не нужна была бы вся эта компания «подвалов, пыток и отжимов». Этим убийцы пытаются оправдаться перед Москвой, — мол, — «держаться нету больше сил».

Если бы это произошло с нашего ведома, то Саныча «зачистила» бы какая-нибудь ДРГ ВСУ, — их много там ошивается. Он стал бы героем и мучеником Новороссии, а Плотницкий первым бы рыдал на его могиле. Либо же его просто арестовали бы, безоружного, прямо в здании ОГА.
Здесь же видна ярость неутоленной жажды мести. Желание сжечь заживо. Растоптать и прилюдно унизить. Испепелить после смерти могилу….

Таким образом, убив его, самовольно и истинно в азиатских, сатрапских традициях, — пригласив именем государства на совещание, выманив под удар, пожав на прощанье руку (а может быть, судя по физиогномии Плотницкого там не обошлось и без «сицилийского поцелуя смерти»), преступники добились следующих результатов.

24.02.2015

ОПОЛЧЕНЕЦ ПАШКОВ 

Мои братья по оружию обратились ко мне с просьбой помочь в распространении информации об Александре Пашкове, ополченце из города Воронежа.

Этот 25-ти летний парень успел хлебнуть в своей молодой жизни по полной, — участие в испытании огнем, попадание во вражеский плен, потеря ноги. Он сполна заплатил свой долг и России и Новороссии. Теперь, когда пушки для него умолкли, он остался один на один с нашим распрекрасным буржуазным обществом, и ему требуется помощь в протезировании. Для меня понятна такая унизительная и позорная ситуация, когда герои и мученики оказываются вышвырнутыми за борт нашего общества, за которое они когда-то сражались, причем оказываются вышвырнутыми сознательно и целенаправленно.

Но в то же время я понимаю, почему это не то что не понятно, но даже не известно для наших граждан и союзников. Я сделаю для него то, что смогу, — напишу небольшую освещающую эту проблему статью и попрошу всех тех, кому покажется нетерпимой ситуация сложившаяся вокруг наших раненных бойцов в Новороссии, распространить ее в надежде на общественный и гражданский отклик, — ибо сколько же нам можно затыкать рты и напропалую использовать нашу веру и наш идеализм в своих мышиных и корыстных целях, — всему же есть свой предел и за все когда-нибудь наступает спрос. Вот страница посвященная Александру .

Мы, благодарные русские люди, мужчины и женщины, поможем тебе, Саша, чем сможем. Не сомневайся.

Прошу всех своих друзей поделиться со своими друзьями этой записью. Заранее спасибо.

CВИНЬИ И КОТЯТА

Прекраснодушная наша русская общественность не перестает всеми силами души и мысли, так или иначе, помогать нашей священной освободительной борьбе на Донбассе. Ибо внутренне понимает и чувствует, что лежит на весах. А на весах там лежит наше будущее как суверенного и независимого государства. Наша способность к продолжению исторического существования Руси, начатого еще князем Кием, но подрубленная под корень Горбачевым и его шустрыми в гешефтах и бойкими на язык прорабами Перестройки.

Не счесть теперь патриотических и осеняющих на священную войну постов, реплик, роликов и картинок на диких просторах рунета. Несть им числа. Постят и выкладывают все, — от песен и плясок КАППСА, до душещипательных большеглазых пушистых котят, которые непременно хотят «уйти в ополчение». Как трогательно…

Мы видим и читаем все, — съемки боев, анализы экспертов, слезы и боль гражданского населения, воодушевление и ярость наших бойцов. Однако, что характерно, никто и нигде не дает информацию и сведений, о том, как в Новороссии обстоят дела с нашими раненными и убитыми. Как там относятся к павшим и искалеченным бойцам, отдавшими все, все что только у них было, — их молодые, и не очень, жизни, за честь, свободу и независимость нашей Родины.

Не трудно понять, почему же этот вопрос так осторожно обходят стороной, а проще говоря, злонамеренно замалчивают. Совсем не по причине желания не травмировать широкую общественность такими неприятными фактами, которые сплошь и рядом происходят на войне, как смерти и увечья. Совсем нет, не поэтому. А потому, что на примере этого отношения к своим воинам, как на лакмусовой бумажке, наиболее ярко и ослепительно открывается нам вся откровенная правда о том, кому же именно мы доверили стоять во главе нашего Освободительного Движения.

Их, так сказать, душевные и моральные качества.

ОБ ОТНОШЕНИИ К ПОГИБШИМ

Зачищая освобожденную Вергунку, мы, «Русичи» и «Патриоты», наткнулись на двух погибших еще в августе бойцов из батальона нынешнего Главы Республики И.В.Плотницкого «Заря». Айдаровцы, утоляя свою мстительную некрофилию и в целях устрашения и назидания покоренного ими луганского быдла, запретили местным жителям хоронить их тела. Теперь, после нашего прихода, эти герои могли рассчитывать на достойное и почетное погребение. Однако, ежедневно выдвигаясь в этот район для ведения боевых действий, мы со все возрастающим возмущением видели одну и ту же картину, — их трупы так и валялись у той облупленной зеленой автобусной остановки. Никому не нужные и забытые. Лишь спустя неделю, после того как мы подняли грандиозный скандал и пригрозили, что их похоронит ГБР, тела наконец убрали. «Заря» вообще была известна своим традиционным скотским отношением как к своим павшим, так и к раненным. Их бросали везде и всегда. При любом удобном случае. Именно поэтому, бойцы и ополченцы считали счастьем для себя попасть к Бэтмену. Так как после случая с Барби, правильно понятым Бедновым, ГэБэЭровцы своих никогда и нигде не бросали. Ни мертвых, ни живых. Таково было непреклонное требование Саныча ко всем нам. Под угрозой бесчестья и разжалования, не взирая на лица.

После гибели К…, его семье полагалась денежная компенсация. Однако, как выяснилось, в ОГА Луганска денежную компенсацию просто на просто присвоили, заявив жене, что ее уже «получили». И действительно, — кому то ведь эти деньги, наверное, в аппарате Правительства оказались намного нужнее. Не отдавать же их какой-то сопливой вдове и двум детям покойного, это же бесполезная трата ресурсов…

Еще не успев похоронить М…, его семья узнала, что она не может рассчитывать на какую-то помощь от его боевого подразделения и даже на заработанную им зарплату, так как, по словам одного персонажа, речь о котором еще впереди, — «мертвым мы не платим». Лишь личное вмешательство сестры Беднова, Марты, которая пригрозила донести этот возмутительный факт до сведения Сан Саныча, эти жалкие копейки были переданы семье.

Я отказался, в свое время, давать данные своих родственников, для передачи, в случае своей смерти моего тела для погребения в Россию. Моим желанием было вообще пропасть без вести. Без бесплодных слез и соплей принять свой конец за свое Отечество, за беззащитных русских женщин и детей простым Неизвестным солдатом. Имея в свидетелях своей гибели только Христа и Россию. Но даже в лучшем случае, я хотел быть похороненным в полюбившемся мне Луганске. Там, на кладбище, для нас были заблаговременно вырыты ряды зияющих могил, которые всегда гостеприимно взирали на меня, при посещении нами Саши Клена. Эти могилы задумывались как своеобразная аллея павших защитников Луганска, как воинское захоронение и братская могила, вырытая отдельно от остальных упокоившихся. Однако, по прошествии менее месяца после своего появления, на воинском кладбище, среди наших павших, сначала тайком, а потом и в открытую, там начали хоронить и местное, гражданское население. Даже наши могилы стали предметом торга. Ибо гривны не пахнут, а мертвые срама не имут.

Вообще каждому погибшему там полагается компенсация на погребение. Но в администрации ее никогда не выплачивают, и потому сослуживцы вынуждены скидываться сами, или идти с протянутой рукой в Сеть, чтобы просто похоронить русского солдата по человечески.

ОБ ОТНОШЕНИИ К РАНЕНЫМ И УВЕЧНЫМ

Любой ополченец, после получения ранения, после того как ему остановят кровь и зашьют рану, остается один на один как со своей раной, так и лицом к лицу с новороссийским капитализмом. Злонамеренно, сознательно и последовательно раненных оставляют в беде и в нищете сразу же, после потери им своей бое и трудоспособности. В сиятельной ОГА Плотницкого есть такой волшебный кабинет №124, где раненным и выжившим бойцам обязаны выплачивать пособия на лечение и реабилитацию. Однако получить там компенсацию практически невозможно. Денег на это у луганских чиновников никогда нет. Происходит это безобразие, естественно, без ведома господина Плотницкого. Он всегда и везде ни в чем, ни в чем не виноватый. Ни о какой реабилитации, протезировании или пенсионном содержании покалеченных русских героев, в этой бывшей по факту, но не по содержанию, украинской области, не может идти и речи.

После того как вы, под мудрым, гениальным и компетентным руководством своих ополченческих офицеров, — всех этих новоиспеченных майоров и полковников, которые менее чем год назад грузили на луганских рынках херсонские арбузы и крымские огурцы, потеряете свою руку, или ногу, вас сразу же выставляют из больницы на улицу. Мол топай москалыку до своей рыдной Москалёвки. Нынче ты здесь не ко двору. Война мол, дело молодых… А ежели потерял ты руку или ногу, — ну и дурак же ты, и пусть тебя твои же рыдные москалики и содержат. Нам ты совсем и в никуда не впился…

Не стоит думать, что российская общественность не старается помочь своим братьям, и сынам. Деньги и лекарства идут «из-за речки» непрекращающимся потоком. Другой вопрос, как их используют и где они оседают.

Судя по  сообщениям из Сети , вот этот персонаж (тот самый, который «мертвым не платит»), начинавший свою боевую деятельность в качестве уборщицы и поварихи, в ходе Революции дорос до своего заветного миллиона долларов.

Эти деньги были пожертвованы на всех нас, на живых и мертвых. Люди отдавали нам последнее, отказывая себе во всем. Если же это правда, то она посчитала, что ей эти калабашки будут намного нужнее. И действительно, прикупит в Крыму землицы, домишко, свой свечной заводик. Заведет свинок. Это же прекрасная и идиллическая, почти пасторальная картина, — свинья среди своих собственных свиней.

Такое паразитическое и потребительское отношение к России и к ее гражданам в Новороссии не новость. Мы вообще им обязаны всем и по гроб жизни. Обязаны их содержать, обязаны за них воевать и умирать, а если, паче чаяния, ты остаешься, живым, ты обязан просто и анонимно раствориться в свою далекую вонючую российскую даль, и держать свой поганый язык за зубами, ибо если ты начинаешь разоблачать их подлость, некомпетентность и грязные делишки, то ты однозначно льешь воду на украинскую мельницу. По другому и быть не может, ибо их проступки и преступления, — это борьба за Новороссию, а попытки призвать их к ответу, — это борьба за «Единую Украину». Даже в том случае, если тебя в этой самой Украине, по итогам твоей боевой деятельности вздернут на первом же попавшемся фонарном столбе. Очень удобно. И очень эффективно, Ибо любой мерзавец, временно напяливший на себя кубанку, считает себя чуть ли не Блюхером и Богданом Хмельницким в одном лице и требует к себе соответствующего отношения. Он же в кубанке, в «горке» и с георгиевской ленточкой на разгрузке… По всем признакам «наш», «свой»…

Но это конечно, временно. При определенных обстоятельствах, он также незамедлительно натянет на себя вышиванку. Без раздумий, промедлений и стыда. Стыд этим людям, жиреющим на смерти и ранах лучших людей России, неведом. Они поедают не только наш хлеб, но и наших детей. Слышите этот треск разгрызаемых костей? Это пережеван их челюстями очередной русский парень. Пережеван, усвоен и выплюнут за ненадобностью.

Так что же нам делать? Как исправить эту ситуацию? Выход заключается в самоорганизации русских добровольцев. В создании организации, защищающей их права и интересы, представляющей их перед всеми новыми баронами новороссийскими. Однако надо понимать, что бароны этого боятся как огня. Так как им нужны не воины, а неорганизованные и разобщенные, бесправные и вооруженные ландскнехты-иностранцы. Так как такая структура неизбежно замкнет на себя и будет эффективно контролировать сладкие потоки финансов и гуманитарки, — то о таком профсоюзе не может там быть и речи. Пока, во всяком случае.

Пока эту мысль мы выскажем вслух. А этого уже не мало. Ведь такова судьба всех идей. Сначала они вызревают, потом их формулируют, и в итоге, после определенной борьбы, они овладевает массами. Ну так что же, — я высказал эту мысль. Пользуйтесь.
А пока, просто постите пушистых привычных котят.

Не все свиньи там еще устроены.

P. S. Ко мне обратилось уже несколько десятков читателей, с просьбой дать им точные инструкции о том, как попасть в ополчение. Всем им я разъяснял, какое отношение и какая судьба в случае увечья или ранения ждет их там. Ни одного человека это не остановило. Я прихожу к мнению, что это одно из лучших поколений, которое когда-либо было на Руси. Этим людям все по плечу. Они обязательно победят и передадут свою страну своим детям в блеске и славе. Заплатив любую цену. Я горд и счастлив, тем, что тоже принадлежу к нему. К этому поколению победителей. Будьте же счастливы и вы.

09.03.2015

Да, если бы иметь в те моменты потери немного мудрости и ума, чтобы сказать такие слова. Если бы их тогда иметь… Но все дело, естественно в Гордыне. Просто ты понимаешь это намного позднее, когда уже ничего не в силах исправить, что с Гордыней на сердце и на душе можно спокойно умирать, но с ней невозможно спокойно и достойно жить. Прокопий Кесарский, перед своей кончиной, произнес, что его рот полон горечи. Я понимаю, о чем это он. В конце нашего пути нас обязательно будет ожидать преддверие этой слепящей тьмы, — грязная и разверстая яма. Мы ничего с собой не сможем взять с собой туда, в нее, кроме спокойной совести и своих воспоминаний. Все, все что нам было когда-то дорого истекает, истончается, меняет себя. Остаемся только мы и наша память, о том прекрасном, что нам пришлось когда-то пережить и увидеть. Ведь его так не много. Мир вокруг тебя полон грязи и зла. Они, горчат на губах. И чтобы не горчило еще больше, надо найти в себе то, что сможет ей тихо сказать: «Знаешь, все это пустое и не стоит усложнять».

11.03.2015

Сегодня стаявший снег позволил мне, наконец, подогнать машину и прицеп за дом к моему мусорному баку, уже переполненному мною за месяц, и опустошить его.

Там, под слоем пакетов я наткнулся на уютное мышиное гнездо, невесть как там появившееся. Мышата, серо-мясные, буро-красные, полуголые, беспомощные, в ужасе уползали от меня на своих, более сильных передних лапках, волоком волоча за собой задние. Бежали, и не могли убежать. От меня, от той беспощадной, непонятной и непостижимой им силы, что пришла и разрушила их такой, теплый, сытный и безопасный мир. Казавшийся непоколебимым, устоявшимся и традиционным.

Не нужно вам подсказывать, кого они мне напомнили. Да, и меня самого, в том числе.
Не знаю, обладает ли судьба поколений и течение времени гуманностью, но я оставил их в покое. С грузом гуманитарных, теперь, отбросов.

Пусть живут.

Насилие утомляет.

13.03.2015

Март на дворе. Лужи. Обнаженная, стыдливая земля в лохмотьях прошлогодней одежды снова показалась из-под снега. И уж конечно, как же в марте без березового сока. Никак…

На Донбассе нет берез. Там степь да акации, Акации, да степь. Тоскливо… Помню, как в первый раз, после долгого перерыва, в июле, попав в отпуск домой, я уже под Воронежом, под вечер, из окна автобуса увидел темнеющие дубравы, сосновые леса и милые сердцу русские березовые чащи. Непрошенные слезы тогда полились сами собой. Я был дома. На Родине. Снова.

Еще я помню, как отец рассказывал мне, как группа «Песняры» исполняла песню «Березовый сок» в Чехословакии. Прямо посреди ее исполнения им объявили боевую тревогу, и они бегом отправились за оружием и по машинам, чтобы ехать на австрийскую границу. Красивая и сильная наверное это была сцена.

И потому всегда, когда уж слишком тяжело нам приходилось под ураганным артиллерийским огнем (кто-нибудь может себе это вообще представить, что это значит, — «ураганный артиллерийский огонь»?), я переживал все перипетии этих огненных штормов забившись на дно окопа и накрывшись бронежилетом напевая про себя их строки:

«Мы трудную службу, сегодня несем. Вдали от России, вдали от России. Туда мы с тобой. непременно должны, однажды вернуться, однажды вернуться».

Но я, конечно же, ошибался.

Мне не нужно было никуда возвращаться.

Россия была там, где был я. Вернее, я нес ее в себе.

И никак иначе.

17.03.2015

ИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ И МОТИВАЦИОННАЯ СОСТАВЛЯЮЩАЯ ПРОТИВНИКА

Нужно понимать, что воюет с нами, толкает на борьбу с нами, мобилизует и принуждает украинцев к войне с нами очень накаленный, мотивированный и одухотворенный субъект. У него много названий, имен, лиц, но больше всего для него, с его национально-расовыми экзерсисами и антиславянской риторикой, подходит емкое наименование «нацизм».

Это люди, действующие на основании своей очень кровавой и бурной истории, имеющие перед собою своих новых мучеников и героев, и не избегающие поэтому, в своей деятельности предельных оснований. У них хватило дерзости не только выработать и осуществить план по захвату власти в Киеве, они также не остановились перед пролитием братской крови. Всего за несколько месяцев они сделали то, что еще вчера казалось невозможным, — отмобилизовали, создали фактически на пустом месте армию Украины, и устроили с ее помощью ту резню, конца которой до сих пор не видно, и не будет видно, до их окончательного разгрома. Они держат Украину в своих ежовых рукавицах, и мы правильно делаем, что уже сейчас начали борьбу с ними. Не могу себе представить, что бы представляла собой Украина лет через десять, дай мы им свободу рук и действий. Уроки войны с тем, первым, германским нацизмом, однако, усвоены были нами правильно. Давить их, надо было с самого начала. Что мы и делаем.

Теперь, стоит отметить тот факт, что у нас, в России такого субъекта у власти, на сегодняшний момент, нет. В этом главная наша слабость. Фактически, борьба идет не на равных. Сейчас на этом ринге, с одной стороны революционный, творческий, мессианский и враждебный нам властный субъект, за которым стоит весь Западный мир, с другой стороны забюрократизированная, номенклатурно-олигархическая, неповоротливая коррупционная властная вертикаль полублокадной России. Со всеми присущими ей родовыми пятнами классовой трусости, творческой импотенции, двойственности, духовной нищеты, безыдейности и недальновидности. При этом сама Россия, раздираемая экономическими и национальными противоречиями, на сегодняшний день хоть и «подморожена», но «размораживанием» этих ящиков Пандорры уже очень активно занимаются очень компетентные люди и истинные «прорабы» первой «Перестройки». На это и делают ставку наши украинские «друзья».

Нацистский субъект, следуя славным традициям своих фашистских недобитков, в военной сфере, создал инструмент контроля и давления именно на вооруженные силы и на офицерский корпус, который, естественно, до этого (как и у нас), очень лукаво был, «вне политики». Сейчас он очень даже в сфере этой самой политики. Совсем, совсем в ней, в родимой. Теперь, в каждой воинской части, там есть свои «офицеры по национал-социалистическому руководству» и нацистские комиссары. А что бы подстраховаться и иметь под рукой именно партийные вооруженные силы, были созданы батальоны нацгвардии и территориальной обороны. В бою, эти эсэсовские части бьются до последнего. Расстреливают колеблющихся армейцев, наводят «порядок» среди гражданского населения, совмещают полицейские, военные и пропагандистские функции. В общем, работают по полной программе освоения нового, восточного пространства. Именно поэтому, я очень давно не смеюсь над попытками принизить, ошельмовать или выставить на смех Украину и ее нацистиков. Это делают те диванные патриоты, которые ни разу не видели, как нацгвардейцы расстреливают в спины собственных парламентеров, обвиняя их в трусости и предпочитая смерть в окружении, возможности сдачи, жизни и плена. От этих постов они не сложат оружия. Им поможет в этом только калибр 7,62.

Нацисты также очень эффективно проводят информационную войну среди собственного населения. Нас, русских, большая часть поднацистской Украины неистово и беззаветно, мягко говоря, не любит. Мы, москали, являемся для них жупелом и объектом лютой, необоримой ненависти, страха и презрения. Поэтому, разряжая свой автомат в сторону позиций укровояк, вы должны осознавать, что ваши пули они принимают как должное, и что их, в этой борьбе, поддерживают их семьи и родные. Благословляют на бой с нами. Осеняют крестами, детьми и девичьими поцелуями.

Таким образом, можно подытожить, что нам противостоит очень мотивированный, обозленный, волевой, уверенный в своей правоте, правде и в своей окончательной победе, вооруженный противник.

23.03.2015

Любой политрук-пропагандон, это прежде всего циничный, высокомерный и последовательный мерзавец, относящийся к людям как к брикетам прессованного угля, — пусть сгорают в топке до конца. Лишь бы мне было тепло.

24.03.2015

Взывать к совести и к нравственному долгу там, где властвуют чувства, так же осмысленно и продуктивно, как стыдить волка за задранную овцу.

25.03.2015

Революцию не делают в белых перчатках потому, что большинство ее участников даже не подозревают, для чего же они, собственно говоря, нужны.

04.04.2015

О ХУЛИТЕЛЯХ СТРЕЛКОВА

Бесплатный и идейный тролль хуже Раскольникова. Для убийства бабушки в сети, он не нуждается даже в десятикопеечной мотивации.

07.04.2015

Период защиты беззащитных на Донбассе уже прошел.

Пришел период защиты безальтернативных.

18.04.2015

ЦВЕТОЧНЫЕ РЕВОЛЮЦИИ 

Новороссия будет откусывать кусок за куском у отощавшей бандеровской свиньи.

Деревню за деревней. Город за городом. Скота, за скотом. Пока, как несъедобный мусор, не откинет негодные кости западенских областей.

Пусть этот шлак дожирают другие.

Таков наш, русский и новаторский ответ на «цветные» революции, — технология русской «цветочной» революции.

Мы завалим вас нашими цветами.

«Пионами», «Гиацинтами», «Васильками», «Тюльпанами» и ветками «Акаций».

Гроздьями и букетами.

Мы ничего для вас не пожалеем.

До тех пор, пока скакать и дергаться не перестанете, твари безумные.

23.04.2015

«ДОНБАССКИЙ СИНДРОМ»

По личному опыту социализации и интеграции в мирное российское сообщество, не могу не упомянуть о такой проблеме, как «Донбасский синдром».

Он имеет под собой несколько определяющих оснований, без учета которых невозможно его успешное преодоление.

Прежде всего надо четко понимать, что любой доброволец, отправившийся по своей воле на поля Донбасса, совершает внутри себя сознательный акт отложенного социального и физического самоубийства.

Именно с таким багажом смиренно принятого на себя суицида, он берет на свои плечи жертвенную ношу борьбы за Родину и за «други своя». Эта невербальная и неписаная аксиома и является тем связующим цементом неповторимой солдатской дружбы, незыблемого боевого товарищества и героизма на русском поле чести, вкусив хоть ломоть от которого, никто уже не захочет сплюнуть его себе под ноги. Тем более, что над всем тем прекрасным, что мы находим в своих окопах и казармах, неизбывно пребывает налет хрупкости, зыбкости и временности всего того, что мы приобрели на войне, и чего мы никогда не найдем у себя дома среди, «мирных» и толерантных. Потому то так и ценно каждое мгновение, каждое слово, каждая общая раскуренная сигарета, каждая улыбка тех, кого уже через минуту может не стать. Прямо здесь и сейчас. Необратимо и навсегда.

Плюсом ко всему этому нужно добавить чувство избранности, которое ощущает любой ополченец. Отринув соблазны и вульгарные правила слабого и ограниченного буржуазного общества России, поставив на них крест, бросив им вызов, взяв в свои руки оружие, неся и принимая смерть от взбесившихся и кровожадных, презирающих нас врагов и недругов Руси, каждый боец справедливо осознает себя как личность неординарную и исключительную. Именно здесь, в меловых и глинистых ямах Новороссии, человек поднимается до высшей ступени, какая только есть в мужской иерархии, преодолевая свои собственные слабости и прошлые ошибки и даже преступления. Он находит свое место в жизни. Он становится защитником и спасителем слабых и угнетенных. Он обретает себя, поднимаясь над внутрироссийскими, преходящими и суетными проблемами, как бы заявляя, как когда то Илья Муромец, что идет он сражаться не за Князя Владимира, а «За веру христианскую, И за землю русскую, Да и за стольный Киев град, За вдов, за сирот, за бедных людей».

И все это, естественно, снова пропуская через призму приемлимости и допустимости собственной аннигиляции. Рассматривая такую аннигиляцию, как нечто должное и допустимое.

Итак, запомним, не готовность принести, а уже принесение себя в жертву, обуславливает участие любого русского добровольца в Гражданской войне на Украине. Это первое основание.

Еще одним источником синдрома является факт участия в Деле с большой буквы. Не так часто, после разрушения СССР нашему поколению давали такую возможность как участие в Большом деле. Приучая нас к камере индивидуализма, рассаживая по ячейкам расщепленного на атомы бессмысленного, неодухотворенного и тварного, конечного существования, выключив при этом все возможные лифты вертикальной мобильности, отняв, кроме собственности и возможности творчества само будущее, нас постоянно приучали к мысли о нашей ущербности, врожденной отсталости и провозглашали торжествующее над нами буржуазное угнетение как закон, как Богом данную «объективную» реальность, как, своего рода, проявление божественной справедливости.

Однако добровольцы не поверили в это. И решили проверить на практике правдивость подобных заявлений. Как следствие, выяснилось, что все вышесказанные мнения были, мягко говоря, неверными, последовательно злонамеренными и идеологически обусловленными. И только когда заговорили пушки стало ясно, что все вышеперечисленное было лишь инструментом, обеспечивающим эксплуатацию и угнетение меньшинства над большинством.

Ведь освобожденные территории до войны были суть зеркальным отражением того миропорядка, который доброволец с таким презрением оставил у себя за спиной, Домайданная Украина пережила ту же постсоветскую трансформацию, что и наши родные просторы. Там также отделили волков от овец. Так же провели четкую грань между бедными и богатыми. Так же терроризировали подвластных манящим блеском недоступного для большинства буржуазного преуспевания. Как бы производя подмену ценностей: МакДональдс вместо космодрома. Бутиковые шмотки, вместо автоматной разгрузки. Секс-тур в Таиланд, вместо полета на Марс.

И вот, ураган Революции смел эти лукавые обманки. И теперь, доброволец, являясь неотъемлемой частью этого ветра перемен, начинает созидательную совместную, общую работу по возведению нового здания нового общества. И он ни за что не захочет стоять от этого в стороне. Ведь стоять в стороне, это фактически означает снова стать «сверчком» и вернуться на предписанный ему на родине «шесток». Так же, наверное, ощущали себя на просторах Америки первые английские колонисты. Свобода и равенство, возможности и перспективы на просторах Новой Англии, в противовес вконец зарегулированной аристократией серой и скудной жизни на Британских островах под властью Его Величества.

И надо признать, что в стахановском крае темпы строительства Новой жизни, поистине стахановские. Как в «Марше энтузиастов», — «К станку ли ты склоняешься. В скалу ли ты врубаешься. Мечта прекрасная. Еще не ясная. Уже зовет тебя вперед».

И не имеет значения, что это пока станок пулемета. Лиха беда начало…

Нельзя также отрицать на возникновение синдрома опыта участия в революционном преобразовании капиталистического общества. То что, по сути, просоветское поколение своими собственными руками и усилиями повергло в прах ненавистную буржуазную пирамиду угнетения и потребления, никого и никогда не оставит равнодушным.

Все то, что с такой последовательностью и наглой непосредственностью вбивалось нам в голову после апрельского Пленума КПСС 1985 года, на поверку оказалось жидким на расправу и вполне одолимым. Смешно было наблюдать на эту Вавилонскую башню капитализма, оказавшуюся у наших ног. Сколько людей было ей искалечено, сколько судеб она изуродовала, сколько своих героев погребла и похоронила под собой, сколько зла и несправедливости она утвердила как Закон и Завет!!! И вот этот Левиафан растаял так же, как бесследно тает лед, под стволом отработавшего пулемета.

Вся иерархия, отстроенная когда-то лукавыми и жестокосердными хитрецами исчезла. Все первые мира сего, стали последними. Сильные и хищные своей организацией и потаканием власти бандиты, молодцы, среди овец, оказались перед другими молодцами не на высоте, а точнее, их там совсем не оказалось. Исчезли кровососы, депутаты, силовики и олигархи. Перед тобой открывается зияющая пустота, великое Ничто, Nihil.

Каждый твой шаг в сторону Великой Укропии расширяет это пространство Аb tabulae rasae. Сметает великие цепи, разбивает кандалы и освобождает рабов на галере Предопределения. Ты чувствуешь себя конкистадором, спешащим со своей аркебузой и зажженным факелом к кровоточащему и нечестивому Теночтитлану. Ты ведешь за собой Новый мир, правый суд, и более всего, насмешку Достойнства над Недостойным.

Да. Именно это и происходит в Новороссии, и все это кричит сквозь грязь, тонны тушняка, нелепости и неизбежные глупость и несправедливость. Любой, кто не слеп, это видит. Но что же он видит в мирной и тихой жизни в любимой им России? Думаю, что не надо это объяснять, — контраст здесь налицо. И человек, со временем чувствует себя не на своем месте. Он, как и когда то великий Че, стремится бросить свое теплое местечко и скрыться вновь в лесах Боливии, где много-много диких обезьян. Даже зная, что он, скорее всего, уже не вернется.

Но ведь это не так страшно, — никогда не вернуться. Страшнее никогда не дерзнуть на то, что бы никогда не вернуться.

Зов смерти, разбуженная кровожадность, опыт преодоления и подавления инстинкта самосохранения, обрушенная и перевернутая система обесцененных навсегда основных ценностей, падение авторитетов, привычка жить у черты и изменившийся вследствие этого взгляд на вещи, — это следующий слой фундамента Донбасского синдрома. Оглушающая тишина сонного и не потревоженного обывательского мира, окружающая вернувшегося из горнила сражений, помещают ветерана как бы в белую камеру психбольницы, обитую мягкой и безопасной ватой привычного для остальных окружающего мира. Боец как бы оказывается лишенным рук. они связаны у него за спиной. Он не может ни с кем поделиться своими флеш-мобами непрошенных воспоминаний, которые неизбежно посещают его воспаленный разум, окружающие его не понимают и избегают его откровений, и правильно делают, так как они разговаривают на разных языках. Такой привычный и обыденный для солдата мир насилия и разрушения является настоящим кровавым кошмаром для гражданских штафирок и этот отвратительный для них багровый отблеск Войны естественно падает на повествующего и собеседника. Его начинают избегать. Осознав это, ветеран начинает скрывать свои похождения и побудительные мотивы. Но это помогает мало. Он все равно выделяется из толпы. И он уже никогда не сможет выключить свой тяжелый «взгляд убийцы». И не потому что не хочет, а потому что не может. Ибо не он его включал.

Кроме того, Смерть не так легко отказывается от своих подопечных. Она продолжает его звать. Обольщать. Манить. То измененное сознание, которое он когда то пережил, те цвета, запахи, изменение зрительных перспектив и спектра, которые присутствуют при проявлениях крайних форм насилия и массовой гибели живых существ, та воронка истребления открываемая перед твоим внутренним взором Смертью, в которую с таким гибельным восторгом тебя втягивает бой и сражение не оставляют тебе шансов, — ты снова и снова должен это повторить. Как прыжок с парашютом или спуск с «Американских горок». Допамин и адреналин обязывают Мир абсолютов исчез, он стал зыбким и условным, так как ты осознал свою абсолютную условность. Жизнь превращается в игру, где ставкой на орфолайнс становишься ты сам, и к проигрышу ты относишься почти что равнодушно. Ни что уже не имеет ценности и значения. Все потеряло границы и вес. Жизнь, это вечная ставка на Зеро. Возврата назад, к «нормальности» нет. Он исключен.

14.05.2015

Если ты, паче чаяния, благополучно вернулся из леса в толерантное общество овощей, то отыквление волков, — это естественный и неизбежный процесс. Единственным твоим приобретением здесь является то, что, — ты перестаешь бояться всякого рода грозных сеньоров Помидоров. Так как помнишь, каковы же они были на вкус.

15.05.2015

ПОЗОР

Просто позорище. Эта война уникальна своим подлым отношением к погибшим и искалеченным русским героям. Никогда такого в истории России не было. И я не знаю в чем здесь причина. Или мы не русские в полном смысле этого слова, или это общество не подлинная Россия.

20.05.2015

Цена наша сегодня и здесь и там, не более полушки. Нас можно безнаказанно убивать, выдавать со связанными руками лютому врагу на расправу, вышвыривать на улицу с оторванными по колено ногами, надевать на голову мешки, кидать в подвалы, пытать и покровительственно трепать по плечу, неся при этом свою трусливую и «мудрую» чушь. Я не сомневаюсь, что лет через двадцать мы дождемся и памятников, и фильмов и славословий в свой адрес. Это будет непременно. Но лет через двадцать, когда почти никого из нас уже не будет здесь. Мы уйдем. завещая им то, что сейчас они отказываются принять от нас, — пока еще живых и здоровых. Ибо мертвые герои нужны и безопасны. Их поднимают на щит, ими попрекают. ими обязывают к подвигу и самоотверженности. И самое главное, ими не надо заниматься и с ними ничем не нужно делиться. Тем они и ценны…

Зачем все это было? Что мы хотели сказать своим Поступком и им, и самим себе? Наверное, прежде всего, мы, пришедшие из своих больших и не очень русских городов и поселков то, что наша малая Родина не осталась безучастной к этому горю и позору, к которому все мы, все. так или иначе, причастны. Мы доверили судьбу милой Украины своим властям и начальникам, и они ее профукали. И мы пришли исправлять их проступки и преступления, их трусость, жадность и недальновидность. Мы старались хоть как то ответить на этот вызов. И ответили по полной. Да, нашими именами назовут новые улицы в родных для нас городах Донбасса. Родных, потому что смерть и опасность сближает и роднит больше чем что-либо еще. Мы вынесли на своих плечах весь этот огненный ад. Вынесли с радостью и энтузиазмом. И, к сожалению, так и не остались там, на золотых донбасских полях смерти. Почему? Почему Господь требует, к примеру, лично от меня продолжать эту затянувшуюся комедию жизни? Почему он не прибрал меня к себе тогда? Он мог это сделать за полгода, как минимум раз триста, не меньше. Почему я должен видеть это, — гибель и поругание Мечты? Наверное, я подозреваю, для того чтобы мы все же успели им что то оставить и что то сказать. Наше слово и наша боль им очень нужна. Новым поколениям. Ради них и стоит только жить. Не иначе.

23.05.2015

НА УБИЙСТВО МОЗГОВОГО

Ему и конференция международная не помогла. И парад на 9 мая. Все равно зачистили…

Прости его мама. Он одним из первых ушел в ополчение…

Но господа, а что же вы, пропагандисты наши доморощенные, будете чревовещать теперь про «Русскую весну»? Когда вас спросят о том, а где же ее первые герои? Что вы, мои гибкопозвоночные хамелеончики, будете об этом мурчать? Подозреваю, что, что то в носик и очень неразборчивое.

Новороссии больше нет. Её слили. Остался скучный и криминальный бюрократическо-олигархический анклав Ростовской области.

Вечная память всем, кто принес свои жизни на алтарь чести, свободы и независимости нашего великого народа.

Слава России.

29.05.2015

Отношение наших власть предержащих к населению Донбасса, к нашим родственникам и братьям, пугает меня прямой аналогией. Получается, что также относятся и к нам. Точь в точь. Один в один. Ради сохранения своих преференций, ради доступа к своим шато и к бокалу холодного шабли, нами, как и ими, можно хладнокровно торговать, можно планомерно опустить в экономический, криминальный и военный ад, можно отдать на потеху инородцам и чужеземцам и безучастно наблюдать за нашими дергающимися и судорожными движениями под действием враждебной и агрессивной гальваники. Так в чем же смысл всего этого? И есть ли выход? Вот тут не давно вспоминали Бессмертный полк. Но таких полков был у нас не один десяток. А может вспомним тогда Бессмертный полк освободителей Болгарии? Когда башибузуки, аналог украинских палачей и нацистов, стали просто истреблять кровных нам болгар, русский, истинный, помазанный Царь, не стал обращать внимание на разного рода партнеров, родственников и на бизнес проектантов. Он просто врубил по зубам по полной и спас несчастный и страдающий народ. А ныне? Ныне то что? И за что?

03.06.2015

МЫ ВЕРНУЛИСЬ. И ЧТО?

Мы уже не ваши.

И уже не свои.

Показать вам всю степень насилия, что на нас отыграли?

Полноте… Мы же не звери.

Мы можем беззвучно и мгновенно пресечь чужую жизнь.

И вы думаете, что это наше преимущество?

Ах оставьте. Это же наше проклятье…

Мы молча и скромно, вместе с вами, идем на Божий Суд.

Бережливо относясь к любой букашке, к любому жалкому и прусскому таракану.

Зачем же убивать безвинных?

Тут и с виновными то не все так просто…

«К мысу ль радости.
К скалам печали ли.
К островам ли сиреневых птиц.
Все равно, где бы мы не причалили
Не поднять нам усталых ресниц…»

ПОСЛЕСЛОВИЕ. ШИНЕЛЬ

Сегодня опять снилась война. Точнее подготовка к ней. Как будто собираюсь на «выход», но почему-то идти на него надо непременно в шинели. И мы бродим с неунывающим Седым по подвалам и чердакам луганского Машинститута и в итоге находим ее. Синюю, кавалерийскую, офицерскую, дореволюционную. С хлястиком.

И так почти каждую ночь. Сны, сны, война, задания, беззвучные бои и давно ушедшие во Тьму люди и друзья. Вчера, перебирая вещи, внезапно нашел потерянную, как я думал еще под Дебальцево, желтую карточку разрешения Министерства обороны ЛНР на право ношения оружия. Под номером 1072. За подписью Грачева. От сентября 2014 года. На карточке заблаговременно указано подразделение ГБР «Бэтмен». Чтобы не спутать за безликим номером человека Беднова с человеком Плотницкого, надо полагать. Предусмотрительные там все же ребятишки…

Процесс постепенного отхода от бурь войны для меня завершается. Зацикленность на насилии и привычка к скотским условиям бродячей жизни солдата, отходят в глубину сознания и воспринимаются просто как одно из многих приключений. Святое чувство товарищества и обостренность чувств по отношению к неправде и к несправедливости, истираются в безликой толпе таких же, как и я, рядовых россиян, борющихся за выживание и за каждодневный кусок насущного хлеба. Лишь изредка, как всполох на гаснущей степной заре, иногда, прорывается то, былое и невозвратное, чем жили когда-то мы, ополченцы и добровольцы. Сознательные смертники и фактические самоубийцы, пришедшие в час вызова на помощь стране и своему народу. Лишь изредка, да и то, наедине с самим собой и со своими мыслями…

То была поддельная война, война понарошку, игра в поддавки, только герои на ней были не ложные. И люди, с большой буквы слова, там были такие, каких уже и не отыскать, наверное, нигде в этом мире, в таких количествах и в такой концентрации как там, на наших золотых донбасских полях смерти. В нашем Иерусалиме, у нашего Гроба Господня, проданного, за нашей спиной, маврам, по сходной цене, бессильным и лукавым базилевсом. Наш крестовый поход потерпел поражение. Остались лишь крестоносцы, — Святая земля потеряна…

Остались лишь вера, сны, и привычка к насилию. Наши грубые навыки, приобщение к таинству войны, умение и желание решать встающие проблемы с помощью автоматного огня, все это еще пригодится моему расслабленному и расхлябанному народу в этом лучшем из миров.

Меня не пугают пассионарии ни в халатах с чалмой на голове, ни в «мультикаме» и под жовто-блакытном знаменем Я знаю, что их воинственные крики ничего не стоят. Они заглушаются очень быстро и просто. А потом наступает тишина, густо перемешанная с едким запахом горелой человеческой плоти…

Тишина, это все что нам пока остается. Пока только она.

И еще сны.

Про синюю кавалерийскую шинель. Надетую на моего друга и героя забытой войны.

На которой он без вести пропал. И с которой, уже никогда не вернется…

http://rusrand.ru/spring/svincovye-buri-skvoz-voynu-v-ryadah-gbr-betmen